Ночь огня
Шрифт:
— ???!!!
— Они оба такие славные ребята... Перихан такая красавица, как куколка... И шутница, даже веселее, чем Кемаль-бей... Вот посмеемся на свадьбе... Вы ведь тоже рады, не правда ли?
«Рад» было не то слово. Но этого я Афифе не сказал. Я понимал, что не только слова, но и малейшее движение нарушит равновесие, и я зарыдаю. От страха я словно окаменел.
— Но не забудьте о своем обещании... Пока они не обручатся, вы даже старшей сестре ни слова не говорите... Иначе она начнет бранить меня
Ах, эта привычка Склаваки хранить секреты... Кто в Миласе знает Кемаль-бея? И кому какое дело, что он в Мерсине женится на уроженке Крита?
В те времена для женщины Востока свадьба была самым тяжелым испытанием в жизни. Афифе упомянула, что бабушка семейства может обидеться, и теперь, прогуливаясь со мной по саду, без умолку говорила об этом.
Медленно приходя в себя, я тоже начал вставлять реплики и участвовать в разговоре. Моя ненависть к доктору внезапно превратилась в горячую любовь. Я представлял его лицо, изрытое оспинами (оно казалось мне самым прекрасным в мире), и восхвалял его со слезами на глазах.
Когда Афифе завела речь о свадьбе в Мерсине, я не смог сдержаться:
— А можно я тоже поеду?
Она отнеслась к вопросу серьезно и, довольно улыбаясь, произнесла:
— Вот замечательно, вы ведь тоже член нашей семьи. Поедем все вместе... Только разрешат ли вам покинуть уезд?
— Да, вы правы... Я ведь ссыльный. Не разрешат.
Я тихонько вздохнул и погрустнел. Она посчитала,
что я вспомнил о своем статусе, и принялась меня утешать.
Пользуясь положением человека, гораздо лучше знающего жизнь, она, подобно брату и каймакаму, повторяла, что я еще ребенок и что все изменится. Наконец, рассуждая с наивностью восточной женщины, которая считает свадьбу самым важным событием в жизни и утешением в любой беде, Афифе добавила:
— Не расстраивайтесь, Мурат-бей. Придет день, и вы, подобно Кемаль-бею, получите хорошую профессию, женитесь на любимой девушке и будете очень счастливы.
— Не говорите так... В моем случае это невозможно...
Афифе не обратила внимания на мое раздражение
и с улыбкой возразила:
— Так уж заведено, все так говорят, но когда приходит время... Возможно, мы приедем в Стамбул на вашу свадьбу...
Я ничего не ответил, отвернулся и пошел следом за ней, стараясь скрыть слезы.
Считается, что отчаяние делает людей смелыми и безрассудными. В моем случае правило действовало в точности до наоборот. Стоило мне потерять надежду, я всякий раз замыкался в себе, терзаясь необоснованными страхами, и полностью отказывался от любого действия. Наоборот, любым, самым маленьким успехом своей общественной жизни я всегда был обязан большой радости. В такие мгновения я нахально летел вперед, не зная меры и преград, и, как ни странно, чаще всего это помогало.
Когда
— Что с вами, Мурат-бей?
Я повторил то, что сказал полчаса назад у курятника:
— Вы не поймете... Вы не сможете этого понять...
На этот раз я не боялся и смело, с улыбкой смотрел
ей в глаза.
Почему Афифе проявила настойчивость? Должно быть, мой ответ, повторенный дважды, заставил ее насторожиться.
–
— Сегодня с вами что-то не так. Я хочу знать, чего же мне не понять.
— Это невозможно...
Я мотал головой, прикусывал язык зубами, смеялся и вел себя как ребенок. Видимо, поэтому она посчитала, что и ответ будет детской шуткой.
— Ну же, хватит кокетничать, я жду. Иначе я обижусь.
— Если я скажу, вы, наверное, обидитесь еще сильнее. Даже не наверное, а точно...
Общая атмосфера покоя и оптимизма помешала Афифе заподозрить что-то дурное.
— Обещаю, я не обижусь, — ответила она.
Я окунул пальцы в желоб и принялся разглядывать стекающую с них воду.
— Вы клянетесь?
Она начинала сердиться.
— Что за упрямство? Да...
И я допустил ошибку, которой никогда не совершил бы в минуту отчаяния и сомнений. Я начал рассказывать Афифе о своих подозрениях в адрес Кемаль-бея. Поначалу я чувствовал себя легко. Не понимая, к чему могут привести мои слова, я смело смотрел на нее, когда она изумленно поднимала взгляд. Но, почувствовав всю серьезность своего поступка, поняв, что повернуть назад теперь нельзя, я опустил голову. Я заикался и путался.
Судя по моим словам, я переживал только за Рыфкы-бея и маленького измирского Склаваки. Даже слезы, которые лились из моих глаз, я пытался объяснить состраданием к ее мужу и ребенку. Возможно, так я хотел ее немного разжалобить.
Заканчивая свою речь, я применил последнюю уловку и произнес что-то вроде: «Я был несправедлив к вам, Афифе-ханым... Я признаюсь вам в этом, и если вы меня не простите, то мне не жить». Фраза казалась безжизненной, взятой из романа. Со страхом я поднял голову.
Афифе закрыла лицо руками. Я ждал ярости или глубокой печали, я готовился защищаться, как только она уберет руки от лица.
Но все пошло не так. Медленно, не глядя на меня, она произнесла:
— Как вам не стыдно, такого я от вас не ожидала. Не желаю больше с вами разговаривать.
Афифе направилась к дому, оставив меня одного. Догнав ее, я спросил:
— Вы не хотите, чтобы я приходил в ваш дом?
Неосознанно я задел самую больную для Афифе тему. Полагаю, в ту минуту ничто не могло бы расстроить ее сильнее.