Ночь после выпуска (сборник)
Шрифт:
– Так что же, за это я должен покаяться?
– И красив ты, и здоров, и умен, и характер хороший, потому что никому не завидуешь. Но… Не знаю уж, говорить ли все? Вдруг да обидишься.
– Говори. Стерплю.
– Так вот ты, Гена, черствый, как все счастливые люди.
– Да ну?
Генка почувствовал неловкость – пока легкую, недоуменную: ждал признаний, ждал похвал, готов был даже осадить, если кто перестарается – не подмазывай патокой, – а хвалить-то и не собираются. И нога в сторону и улыбочка на лице, право, не к месту. Но согнать эту неуместную улыбочку, оказывается, невозможно.
– Гони примерчики! –
– Например, я вывихнула зимой ногу, лежала дома – ты пришел меня навестить? Нет.
– Вера, ты же у нас одна такая… любвеобильная. Не всем же на тебя походить.
– Ладно, на меня походить необязательно. Да разобраться – зачем я тебе? Всего-навсего в одном классе воздухом дышали, иногда вот так в компании сидели, умри я – слезу не выронишь. Меня тебе жалеть не стоит, а походить на меня неинтересно – ты и умней, и самостоятельней. Но ты и на Игоря Проухова, скажем, не похож. Помнишь, Сократа мать выгнала на улицу?
– Уточним, старушка, – перебил Сократ. – Не выгнала, а сам ушел, отстаивая свои принципы.
– У кого ты ночевал тогда, Сократ?
– У Игоря. Он с меня создавал свой шедевр – портрет хиппи.
– А почему не у Гены? У него своя комната, диван свободный.
– Для меня там не совсем комфортабль.
– То-то, Сократик, не комфортабль. Трудно даже представить тебя Генкиным гостем. Тебя – нечесаного, немытого.
– Н-но! Прошу без выпадов!
– Ты же несчастненький, а там дом счастливых.
– Да что ты меня счастьем тычешь? Чем я тут виноват?
Генка продолжал улыбаться, но управлять улыбкой уже не мог – въелась в лицо, кривенькая, неискренняя, хоть провались. И все это видят – стоит напоказ. Он улыбался, а подымалась злость… На Веру. С чего она вдруг? Всегда услужить готова – и… завелась. Что с ней?
– Да, Геночка, да! Ты вроде и не виноват, что черствый. Но если вор от несчастной жизни ворует, его за это оправдывают? А?
– Ну, старушка-забавница, ты сегодня даешь! – искренне удивился Сократ.
– Черствый потому, что полгода назад не навестил тебя, над твоей вывихнутой ногой не поплакал! Или потому, что Сократ не ко мне, а к Игорю ночевать сунулся! Ну, знаешь…
– А вспомни, Геночка, когда Славка Панюхин потерял деньги для похода…
– А не помнишь, кто выручил Славку? Может, ты?!
– Аг-га-а! Знала, что этот проданный велосипед нам напомнишь! Как же, велосипед загнал, не пожалел для товарища… Но ты сам вспомни-ка, как сначала-то ты к этому отнесся? Ты же выругал бедного Славку на чем свет стоит. А вот мы ни слова ему не сказали, мы все по рублику собирать стали, и только тогда уж до тебя дошло. Позже всех… Нет, я не говорю, Гена, что ты жадный, просто кожа у тебя немного толстовата. Тебе ничего не стоило сделать благородный жест – на, Славка, ничего не жаль, вот какая у меня широкая натура. Но только ты не последнее отдавал, Геночка. Тебе старый велосипед уже надоел, нужен был новый – гоночный…
И ударила кровь в голову, и въедливая улыбочка наконец-то слетела с лица. Генка шагнул на Веру:
– Ты!.. Очухайся! Эт-то свинство!
Вера не испугалась, а надулась, словно не она его – он обидел ее:
– Не нравится? Извини. Сам же хотел, чтоб до дна, чтоб всё откровенно…
И замолчала.
Игорь серьезен, Сократ оживленно ерзает, Натка холодно-спокойна, откинулась на спинку скамьи рядом с надутой Верой –
– Ложь! – выкрикнул Генка. – До последнего слова ложь! Особенно о велосипеде!
И замолчал, так как на лицах ничего не отразилось – по-прежнему замкнуто-серьезен Игорь, беспокоен Сократ, спокойна Натка и надута Вера. Будто и не слышали его слов. Как докажешь, что хотел спасти Славку, жалел его? Даже велосипед не доказательство! Молчат. И как раздетый перед всеми.
– Кончим эту канитель, ребята, – вяло произнес Игорь. – Переругаемся.
Кончить? Разойтись? После того как оболгали! Натка верит, Игорь верит, а сама Верка надута. И настороженно, выжидающе блестят с бледного лица глаза Юлечки Студёнцевой… Кончить на этом, согласиться с ложью, остаться оплеванным! И кем? Верой Жерих!
– Нет! – выдавил Генка сквозь стиснутые зубы. – Уж нет… Не кончим!
Игорь кашлянул недовольно, проговорил в сторону:
– Тогда уговоримся – не лезть в бутылку. Пусть каждый говорит что думает – его право, терпи.
– Я больше не скажу ни слова! – обиженно заявила Вера.
Генку передернуло: наговорила пакости – и больше ни слова. Но никто этим и не думает возмущаться – Игорь сумрачно-серьезен, Натка спокойна. И терпи, не лезь в бутылку…
Генка до сих пор жил победно – никому не уступал, не знал поражений, себя даже и защищать не приходилось, защищал других. И вот перед Верой Жерих, которая и за себя-то постоять не могла, всегда прибивалась к кому-то, он, Генка, беспомощен. И все глядят на него с любопытством, но без сочувствия. Словно раздетый – неловко, хоть провались!
– Можно мне? – Юлечка по школьной привычке подняла руку.
Генка повернулся к ней с надеждой и страхом – так нужна ему сейчас поддержка!
– Не навестил больную, не пригласил ночевать бездомного Сократа, старый велосипед… Какая все это мелочная чушь!
Серьезное, бледное лицо, панически блестящие глаза на нем. Так нужно слово помощи! Он, Генка, скажет о Юлечке только хорошее – ее тоже в классе считали черствой, никто ее не понимал – зубрилка, моль книжная. Каково ей было терпеть это! Генка даже ужаснулся про себя – он всего минуту сейчас терпит несправедливость, Юлечка терпела чуть ли не все десять лет!
– Я верю, верю – ты, Гена, не откажешь в ночлеге и велосипед ради товарища не пожалеешь… – Блестящие глаза в упор. – Даже рубаху последнюю отдашь. Верю! А когда бьют кого-то, разве ты не бросаешься спасать? Ты можешь даже жизнью жертвовать. Но… Но ради чего? Только ради одного, Гена: жизни не пожалеешь, чтоб красивым стать. Да! А вот прокаженного, к примеру, ты бы не только не стал лечить, как Альберт Швейцер, но через дорогу не перевел бы – побрезговал. И просто несчастного ты не поддержишь, потому что возня с ним и никто этому аплодировать не будет. От черствости это?.. Нет! Тут серьезнее. Рубаха, велосипед, жизнь на кон – не для кого-то, а для самого себя. Себя чувствуешь смелым, себя – благородным! Ты так себе нравиться любишь, что о других забываешь. Не черствость тут, а похуже – себялюбие! Черствого каждый разглядит, а себялюбца нет, потому что он только о том и старается, чтоб хорошим выглядеть. А как раз в тяжелую минуту себялюбец-то и подведет. Щедрость его не настоящая, благородство наигранное, красота фальшивая, вроде румян и пудры… Ты светлячок, Гена, – красиво горишь, а греть не греешь.