Ночь после выпуска
Шрифт:
– Так! – сказал он удовлетворенно. – Думаю, лучше без всякой подготовочки – сейчас и приступим.
– К чему? – не понял Аркадий Кириллович.
– К допросу Николая Корякина.
– В моем присутствии?..
– Процессуальный кодекс предусматривает присутствие педагога. Имеете право задавать вопросы, высказывать свое мнение, отказаться подписать протокол, если не согласны. Словом, вы, так сказать, законный участник.
Аркадий Кириллович, нахмурясь, задумался – выпирающий лоб, свалявшиеся, с проседью волосы, тяжелые опущенные веки, резкие складки от носа к углам решительно сжатого рта.
– Предупреждаю, –
– Вот и хорошо, – согласился Сулимов. – Значит, мне придется быть беспристрастным вдвойне. – Он снял с телефона трубку: – Приведите Корякина.
Ожидание показалось Аркадию Кирилловичу долгим и неловким – молчали, старались даже не глядеть друг на друга, словно боялись, как бы по нечаянности не возникло ощущение сговоренности.
Наконец дверь раскрылась, милиционер, молодой, с наивно-старательным выражением суровости на добродушно-губастой физиономии, впустил впереди себя Колю Корякина, солидно козырнул Сулимову, вышел.
Он встал перед ними, нескладно-долговязый, оцепеневший, ноги, не успевшие сделать рассчитанный шаг, в неловком неустойчивом положении, и чувствуется – мешают повисшие руки. Поразили Аркадия Кирилловича светлые, широко распахнутые глаза, ни мысли в них, ни страха, никакого живого чувства, глядят прямо и, должно быть, ничего не видят. Своего учителя тоже.
– Садитесь, – пригласил Сулимов, указывая на стул.
С послушанием робота Коля шагнул вперед, сел на краешек стула, вцепился пальцами в острые коленки и снова замер – тонкая шея доверчиво вытянута, острый подбородок задран, и под ним натужно пульсирует нежная ямка.
– Эй, мальчик, очнись! – окликнул Сулимов. – Не к людоедам в гости пришел. Даже знакомых не узнаешь.
Коля вздрогнул, взглянул на Аркадия Кирилловича, и в его сквозно-прозрачных глазах появилось смятение, в бескровных сплющенных губах – кривой судорожный изгиб.
– Корякин Николай Рафаилович… Учащийся… Родился когда? – начал Сулимов допрос.
– В пятьдесят восьмом… Второго ноября, – тихо, с сипотцой ответил Коля.
– Еще нет и шестнадцати?
– Нет.
Сулимов бросил взгляд на Аркадия Кирилловича. Тот сидел прямой, неподвижный, из-под тяжелых век разглядывал неловко пристроившегося на кончике стула Колю, крупные складки на лице набрякли, обвисли. Нет еще и шестнадцати парню! Не вырос, несамостоятелен, за таких всегда кто-то отвечает. А он сам решил взять ответственность за родителей… Вытянутая шея, острый подбородок, бледная невнятная гримаса и сведенные пальцы на острых коленках. Некому отвечать за него, кроме учителя. Изрытое, неподвижное, темное лицо Аркадия Кирилловича… Сулимов невольно поежился.
– Скажи, давно ли твой отец стал приходить домой пьяным? – спросил он.
– Всегда приходил.
– То есть ты не помнишь, когда он начал пить?
– Он всегда пил.
– Но бывал же он когда-нибудь и трезвым?
– Утром… Пьяный только вечером.
– Так-таки каждый вечер?
Коля замялся, взволнованный, еле приметный румянец просочился на скулах.
– Я… Я, кажется, не так сказал… Неточно. Не всегда. Нет! Бывали вечера, когда трезвый, совсем трезвый… Даже много вечеров бывало. Иной раз неделями и даже месяцами в рот не брал. И тогда все хорошо. Потом снова, еще хуже, тогда
– Приходил пьяным и бил тебя?
– Меня – нет. Не бил он меня. Он мамку бил… и посуду.
– Если даже под горячую руку ты подворачивался, ни разу не ударил?
– Когда я на него сам кидался, тогда ударял или за дверь выталкивал, чтоб не мешал. Но не бил… так, как мамку.
– Ты кидался на него?
– Маленьким был – боялся, очень боялся, сам убегал… К соседям. К Потехиным чаще всего… А потом… потом ненавидеть стал. Что ему мать сделала? Как вечер подходит, она сама не своя. И не ругала его. Нет. А он все равно накидывался. Он же здоровый, никто из мужиков с ним не связывался, любого бы поколотил. Мамка совсем слабая… Здоровый и бешеный. Он бы все равно ее убил. Мне смотреть и ничего не делать? Не мог же! Не мог! – Колин голос из тусклого, глухого до шепота стал тонким и звонким. – Я ему честно, в глаза – не тронь, убью! Но по-че-му?! По-че-му он не слушал?!
– Ты его предупреждал?
– Да. Только он плевал на мои слова.
– И что ты ему говорил?
– То и говорил…
– Какие слова?
Коля склонил голову, с трудом выдавил:
– Что убью… если мать тронет.
– И сколько раз ты его так предупреждал?
– Много. Он и не слышал словно…
Сулимов помолчал. Аркадий Кириллович сидел по-прежнему прямой и неподвижный.
– Мы не нашли ружье. Где оно? – оборвал молчание Сулимов.
– Мать выхватила. Когда… когда уже все… И убежала с ним.
– Но ты ведь не знал, что ружье было заряжено?
– Знал.
Сулимов, до сих пор участливо-сдержанный, неожиданно рассердился:
– Слушай, дружок, не бросайся так легко словами. Здесь каждое неосторожное слово подвести может. И сильно! Откуда ты мог знать, что висящее на стене ружье заряжено?
– Так я же его сам и заряжал. Мать разряжала, а я снова…
– Выходит, она знала, что ты собираешься убить отца?
– Так я же при ней ему говорил – слышала.
– И верила?
– Не знаю… Но ружье-то разряжала…
– А почему она не спрятала его от тебя?
– Отец не давал.
– Что-о?
– Пусть, говорит, висит где висело, не смей трогать.
– Но сам-то отец почему же тогда его не спрятал?
Коля впервые вскинул на следователя глаза, обдал его родниковым всплеском:
– Он… он, наверно, хотел…
– Чего?
– Чтоб я его… убил, – тихо, с усилием и убежденно.
Сулимов и Аркадий Кириллович ошеломленно поглядели друг на друга.
– Что за чушь, Коля, – выдавил Аркадий Кириллович.
– Он же сам себя… не любил. Я знаю.
Слышно было, как за стенами кабинета живет большой населенный дом – где-то хлопали двери, бубнили далекие голоса, раздавались приглушенные телефонные звонки. Два взрослых человека, недоуменные и пришибленные, почти со страхом разглядывали мальчика.
– Себя не любил?.. – В голосе Сулимова настороженная подозрительность. – Он что, говорил тебе об этом?
– Никогда не говорил.
– Так откуда ты взял такое?