Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
Шрифт:
— Война — не помеха творчеству. Сколько уж войн было со времен Аристофана, но театр они так и не убили. Одного таланта мало. Надо его холить…
И он велел Марине выучить пьесу наизусть.
— Ты должна уметь сыграть любую роль — от прожженной шлюхи до робкой девственницы. Даже и мужскую.
Становилось все холоднее. Пошли густые снегопады. С улиц, перегороженных баррикадами, теперь исчезли и трамваи. В морозном воздухе днем и ночью разносились звуки все приближающихся боев. Никуда было не деться от этого грохота. По звукам канонады москвичи старались определить,
В один из таких тревожных дней Марина сыграла перед Алексеем Яковлевичем всю пьесу целиком.
Действительно, все роли, и женские и мужские — и невесту, и ее мамашу, и гостей, и пожилого профессора. Играла в своей повседневной одежде. Только жестами и голосом старалась передать весь юмор пьесы, обозначить характеры персонажей.
Закончив, она церемонно поклонилась, будто выступала перед публикой. На глазах Каплера блестели слезы. Он обнял Марину и крепко поцеловал.
— Не умирай, Мариночка, живи вечно!
Этой ночью они предавались ласкам более страстно, чем когда-либо, пытаясь подавить ужас от пушечной пальбы.
Уже ночью, когда закончился воздушный налет, Марина рассказала Алексею о кремлевской вечеринке 1932-го, когда она танцевала со Сталиным. А также и о том, что последовало за танцами. И все, что знала о гибели Надежды Аллилуевой.
Когда Марина закончила рассказ, Каплер не задал ни единого вопроса. Вообще не произнес ни слова. Просто крепко прижал ее к себе, и Марина вскоре уснула. А когда проснулась, обнаружила, что Каплер, видимо, так и не сомкнув глаз, продолжает ее сжимать в своих объятиях.
В конце ноября ударили морозы. Дороги подмерзли, кончилась распутица, мешавшая продвижению немецкой бронетехники. Танки действительно уже были в полусотне километров от Москвы. Но делалось все холоднее, температура упала до минус двадцати пяти. Орудия покрывались ледяной коркой, фрицы дрогли в своих шинельках. Некоторые и вовсе замерзали насмерть. Переходившие в контратаку красноармейцы обнаруживали вдоль дорог мерзлые трупы. Они валялись в кюветах, как поверженные мраморные статуи, с гримасой ужаса на заиндевевших лицах.
На Новый год мороз уже достиг минус тридцати, а снежный покров — метра с гаком. Но в первые недели 42-го еще больше похолодало. У немецких летчиков и танкистов руки буквально примерзали к штурвалам. Давненько не было такой холодной зимы. Теперь всем заправлял генерал Мороз. Возможно, именно он спас и Москву, а с нею вместе и всю Страну Советов.
Сталин перебросил под Москву дальневосточные дивизии. Получившая усиление Красная Армия решительно отбросила противника от столицы. Ее контрнаступление было таким же мощным, как прежнее наступление фрицев. Впервые за всю войну по Москве провели многотысячную вереницу пленных немцев, жалких, растерянных.
Первая победа всколыхнула всю страну, вселила в красноармейцев победный дух, развеяв миф о непобедимости немецкой армии. Они были готовы пожертвовать жизнью, но
Однажды, в марте 42-го, Марина вернулась под вечер домой, нагруженная сумками. Ей с огромным трудом удалось добыть несколько кило картошки и кочанов капусты. В квартире слышались голоса. У Алексея Яковлевича собрались гости — десяток мужчин и женщин.
Марина заглянула в комнату и сквозь густой сигаретный дым различила некоторые знакомые лица — писателей, актеров, художников. Было ясно: они обсуждают нечто очень важное. Не каждого из них Марина знала по имени, но поняла, что все они Люсины друзья и все до единого евреи.
Она вошла в комнату со своими сумками. Мужчины встали, чтобы с ней поздороваться. При этом они как-то смущенно улыбались. Марина не обратила бы на это внимания, если б не ироничный взгляд Каплера.
Она отнесла сумки на кухню, а затем из коридора прислушалась к голосам. Все говорили наперебой, мешая русский с идишем. Каплер так же горячился, как и все остальные. Она поняла, что речь, разумеется, идет о войне, обороне Москвы, еще о русском народе. О еврейском тоже.
— Мы не должны сидеть сложа руки под предлогом, что мы, мол, евреи, и русские дела нас не касаются! — выкрикивала женщина. — Я только совсем недавно вспомнила, что еврейка, когда начались гадкие усмешки, намеки. До этого я себя чувствовала русской.
— Фрицам безразлично, Лина, русская ты или еврейка, — прервал ее мужской голос. — Для них и те и другие недочеловеки, унтерменшен!
— Ну, значит, у меня целых два повода войти в комитет.
— Тут, Лина, дело не только в борьбе с фашизмом, — возразил другой мужчина. — Теперь все антифашисты. Сейчас дети прямо рождаются антифашистами. Но стоит ли комитет называть именно Еврейским? Зачем лишний раз привлекать внимание к евреям? Чтоб вызвать те самые гадкие усмешки, о которых ты говорила? Сталин и партия больше двадцатилетия евреев не трогали. И вот теперь снова…
— Да плевать мне, Самуил, на усмешки и намеки. Фашисты не намекают, а убивают. Открыто говорят, что собираются уничтожить евреев всех до одного. Знаешь, что делают нацисты с польскими и украинскими евреями прямо сейчас, когда мы тут спорим? Идеология Тысячелетнего мирового рейха требует с нами покончить навсегда. И если им дать волю…
— Думаешь, наш любимый вождь товарищ Сталин так уж против?
— Замолчи! Вспомни о солдатах, которые отдают жизни, пока мы здесь болтаем!
— А я согласна с Линой. Я доверяю Михоэлсу. Надо его поддержать. Чем комитет будет многочисленней, тем авторитетней…
— Да дело не в Михоэлсе, Наташа. Мы все его любим. Даже в Сибирь готовы за ним пойти. Но лично я не хочу погибнуть по собственной глупости. Помню судьбу Эрлиха и Альтера.
— Ну, Люся…
— Погоди, Лина, дай мне договорить. Я стреляный воробей и не хочу быть ничьей марионеткой. Напоминаю тем, кто забыл, что Еврейский антифашистский комитет задуман вовсе не Михоэлсом и Эренбургом, а Берией и НКВД.
— Ошибаешься, Люся! Это идея как раз Эрлиха и Альтера, а не каких-то подонков.