Ночь умирает с рассветом

Степанов Михаил

— Не лезь, ежели не понимаешь. Большевики соли тебе на хвост не насыпали.

Василий закатил под лоб глаза, залепетал:

— Что вы, батюшка... Я не супротив, так только, к слову... Мне што — пущай...

Он никак не мог разгадать, что у попа на уме.

— Батюшка, — искательно проговорил за чаем Василий, — я вот что соображаю. Кругом смута, темное время. Идет смертоубийство, скотской бойне подобное... Паства мечется, аки овцы безмозглые.

Амвросий сердито дернул головой:

— Говори натуральными словами, а то слушать противно. Чего удумал?

— Не серчайте, святой отец. Вот какая мечта посетила:

пособите людям осмысленно разобраться, что к чему.

— Не пойму, чего тебе надобно.

— В превеликом смятении находимся без пастырского научения. Аки корабль без руля, без ветрил.

Амвросий побагровел, но сдержал себя, почти спокойно сказал:

— Какого лешего тянешь из меня душу? Говори, чего надобно?

Василий суетливо закрестился

— Не хитрое дело, батюшка. Скажите прихожанам проповедь, куда, в какую сторону кинуться. А то люди в сумлении: здеся красные, здеся белые, тута американы с японцами. Унгерн себя показывает... А другие говорят — атаман Семенов всему голова.

В первые годы после семинарии молодой Амвросий любил поучать паству слову божию, наставлять в житейских делах. За усердие и похвальное старание в этом был удостоен от владыки наперсного креста. Теперь же давно не проповедует... Самому не разобраться в том, что творится, куда уж вылезать с наставлениями да поучениями. «Хотя, — вдруг вспомнил Амвросий, — владыко оставил мне какую-то проповедь... Вот и скажу ее. Однако в самый раз будет!»

— Что ж... — встал он со стула. — Проповедь — это можно. Раньше о блудном сыне возглашал, о раскаявшейся грешнице Марии Магдалине...

Василий почтительно слушал.

— А ныне есть у меня готовенькая, в самую точку... Для разъяснения момента.

Амвросий прошел в передний угол, вытащил из-за киота сложенную вчетверо бумагу, развернул, глянул: вверху было напечатано крупными типографскими буквами: «Бей христопродавцев, красную сволочь!» Ниже вытянулись ровные печатные строки: «красная чума... выжигать каленым железом... все в отряды защитников свободы под белые победоносные знамена... никакой пощады большевикам... деревни, где есть красногвардейцы, будут преданы огню... слава белому воинству...» Амвросий посмотрел в самый конец, там стояло: «Главнокомандующий вооруженными силами Российской Восточной окраины генерал-лейтенант Г. Семенов».

— Вот, паря, штука... — Амвросий удивленно покрутил головой. — Семеновская прокламация, а не проповедь.

Он протянул бумагу Василию. Тот принялся читать — зашевелил тонкими губами.

— Знамо, прокламация! — радостно воскликнул Василий. — В Троицкосавске на всех стенках болталась...

— Не пригодное дело для проповеди.

— Куды там! — подхватил Василий. — Может, в нужнике висела, а вы ее в божьем храме, с амвона...

Василий говорил, а сам все разгадывал, что за человек этот поп. «Не должен бы склоняться к большевикам, — соображал он. — Сан не дозволит... Ишь, за киотом сберегает прокламацию-то, в святом месте... Однако правильный человек, храни его бог».

— Ничего, — ровным голосом прервал его мысли Амвросий, — перебьемся без проповеди. Пускай паства подюжит, жизнь покажет, куда податься.

— Она, бумага-то эта, какой дорогой до вас добралась? — словно невзначай спросил Василий, в котором все горело от желания выведать поповскую душу.

— Да так... — сердито махнул рукой Амвросий, —

заезжал тут один, оставил... Сказал, будто проповедь. Посмеялся, однако, сучий хвост. Ежели встречу, отобью охотку шутковать...

— Вам не гоже драться, — попробовал успокоить попа Василий. — Господь покарает. Сан священницкий, с вас у всевышнего спрос особый.

— Намну бока, — сурово отрезал Амвросий, — не будет людей за дураков считать, шкура.

Вскоре после этого разговора Василий выпросил у попа ружье и на целую неделю исчез из Густых Сосен. Сказал, что пошел в тайгу за прокормлением — и верно, приволок домой гурана...

Василий стал редко выходить из дому. Посидит на завалинке, погреется на солнышке и опять в избу. Разляжется на печке, закроет глаза, мечтает. Не мечтает, а так, вроде грезит... Вспоминает свой дом, чистый, просторный двор... Дочка Настенька чудится, обнимает за шею тепленькими ручонками. А то смутно привидится Катерина — она или не она, не поймешь. Лицом будто с поповной Антонидой схожа...

Василий откроет глаза, видение пропадет. Закроет — опять Антонида склонилась над ним, широкий ворот платья оттопырился, шея белая... «Вот беда, — шепчет Василий. — Никак плоть у меня взыграла? Ослобони, господи, от искушения, пронеси и помилуй...»

Под кирпичами в печи спрятан кисет Спиридона с золотишком, принес, когда ходил в тайгу. Печка не топлена, а телу тепло: «Золото согревает, богачество, — рассуждает про себя Василий. — Благодать во всем естестве. И сила. Золото дает силу».

Мысли приходят клочками, обрывками. Будто где-то лежит толстый лохматый клубок разных приятных рассуждений. Василий тянет ниточку, а она рвется. Как её связать? «Ничего, — успокаивает он себя. — Ничего... Жизня подарена человеку господом богом. Возлюби ближнего. А кто ближний? Егор Васин с сынками? Поп Амвросий? Поповна Антонида? Ничего девка. Хороша Маша да не наша... Все вздор, чепуха... — Василий стал смотреть в угол, где паук деловито опутывал липкой паутиной муху. Вот настоящая жизня, как у людей: дави, будешь сыт, брюхо наростишь. В своей сети паук, в тайге медведь, в озере щука — хозяева. Кошка еще хитрый зверь, подкрадывается на тихих лапках — цап и нет мышонка. — Василий довольно поежился, усмехнулся: — Змея тоже господня тварь: подползет, даже шелесту не учуешь... У них, у тварей, здорово это устроено. В Троицкосавске, в Красных казармах, одного арестанта, красного большевика, ночью крысы до смерти заели. В подвале их полно было, накинулись — и конец, не отбился. Сотворили над антихристом праведный суд. На все божья воля».

Некоторое время Василий лежал без дум, ощущал такую легкость в теле, словно парил под закопченным потолком, поднимался над селом, глядел на все сверху. Посередине села строили школу, стучали топоры, звенели пилы. Мужики подвозили на конях лес, бабы теребили паклю, разбирали мох. Люто ругался Лука, у которого Васин мобилизовал на строительство четырех коней. Напротив будущей школы, в избе с зеленой дверью, с зелеными ставнями торговал толстый Нефед — раньше у него была своя лавка, а теперь будто от какого-то кооператива. Кто его поймет... Торговля, курам на смех: хомуты, спички, лампадное масло. Дальше понаставлены избы: у кого побогаче — с крышами на четыре ската, за высокими, глухими заборами. Есть и победнее, есть и совсем развалюхи.