Ночь умирает с рассветом

Степанов Михаил

Василий потрогал под шубой, постеленной на печи, тот кирпич, под которым золото. Там вроде билась живая жила, тихонечко трепыхалась. Василий облизнул губы, улыбнулся: «Золото! Хорошая жизня».

Опять пришли всякие мысли. «Ныне не поживешь во благости. Не лезть же в петлю, как Катерина... Дура баба, жизней попустилась. Не, я не таковский. Кошка ловит мышей ночью. Хорек давит кур тоже, когда темно. Совы охотятся по ночам... Это не зря богом умышлено».

Он слез с печи, вышел во двор, повесил на дверь большой амбарный замок. За воротами сел на завалинку,

под самые окна. Мимо проходил Лука. Василий поздоровался. Лука задержался, будто раздумывая, подойти или нет.

— Греюсь на божьем солнышке, — проговорил Василий. — А вы все в трудах, все в хлопотах.

— Хозяйство, язва его задери, — вздохнул Лука, присаживаясь рядом, доставая кисет. — Закуривай. Ходил, глядел, как сено мне косят... Канавы, кусты не обкашивают, пропадает трава. Хальной убыток. Разорение...

Василий скрутил цыгарку, спросил:

— Наемные работники, что ли? За ними строгий глаз нужен.

— Не, не наемные, так... — махнул рукой Лука. — Хуже... За долги отрабатывают. Зимой выручал, чтобы с голоду не передохли. Пожалеешь голодранцев, после покаешься. Все мое хозяйство прахом пустить готовы.

— Хозяйство, — печально повторил Василий. — Было и у меня хозяйство. А теперь вот...

Лука остро взглянул на Василия, криво ухмыльнулся.

— А чего тебе? На колокольне возле самого бога находишься.

— По земле иссох весь, — произнес Василий. — Какой хлебушек ране выхаживал... Амбары ломились.

— А чего бросил все?

— Да вот, разорили злые люди, над женой надругались, доченьку, кровиночку мою, похитили, жива ли, нет ли, не ведаю...

Лука поднялся с завалинки, ехидно ответил:

— Не бреши, звонарь... Не прикидывайся. Товарищ уполномоченный, по продразверстке который, твой сродственник, расписал нам твою картину. Подосланный ты, вот кто.

Василий всплеснул руками.

— Христос с тобой, Лука Кузьмич... Сквозь землю провалиться, ежели словечко соврал, доченьку никогда не увидеть... Пойдем в избу, здеся неспособно... Богом молю.

Лука молча смотрел на Василия.

— Пойдем, пойдем в избу, — вскочил с завалинки Василий. — Потолкуем.

— Нету тебе веры, — махнул рукой Лука. — Брешешь все... И толковать нам не о чем, чего я с тобой стану шептаться?

— Как же так, Лука Кузьмич? — обиженно проговорил Василий. — Я по-простому... Одиноко жительствую, тоска напала. Вас увидел, обрадовался, дай, думаю, побеседую с благородным человеком...

Они стояли, смотрели друг другу в глаза, словно разгадывали один другого. «А не пощупать ли, что ты за человечишко? Может, на что сгодишься?» — подумал Лука, усмехнулся, равнодушно сказал:

— Ну, зайдем. Послухаю, что болтать станешь.

Василий побежал вперед, снял с двери тяжелый замок. Лука переступил порог, повел носом, поморщился.

— Вонища у тебя в избе, паря. Окошки открывал бы, что ли...

...Он вышел от Василия не скоро, когда начало темнеть. У калитки сказал:

— Ладно... Не ходи со мной, один дорогу найду. Харчей, так и быть, пришлю, опосля сочтемся. И Нефед пришлет. Чтобы

ты, еловая голова, с голоду не подох. В город съезди... Веры тебе у меня нет, но адресок дам. Проживает там стоющий человек.

Отец отпустил Антониду в город — не по комсомольским делам, понятно, а договориться с кем надо об учительской должности: по всей видимости, школа к зиме будет поставлена. Васин согнал на постройку чуть не всю деревню, да мужики и бабы сами бегут туда: у всех дети, каждому охота, чтобы знали грамоту...

Вместе с Антонидой поехал Василий: Амвросий уговорил приглядеть за девкой — время неспокойное, чуть не за каждым кустом по бандиту, того и гляди надругаются, да и живой не оставят. Сначала совсем не хотел отпускать, а после решил: может, в учительстве ее счастье.

Василий не показал, что и ему надо и город, будто сделал Амвросию одолжение. Антонида притащила узел харчей, чайник — в дороге вскипятить чайку.

— Блюди девку, — еще раз строго наказал Василию Амвросий.

Телега выкатилась за деревню. Неторопливо побежали под колеса длинные деревенские версты, поплыли навстречу поля с редкими, тощими колосьями, двинулись сопки — то желтые от сгоревшей на солнце травы, то темно-зеленые, поросшие хвойным лесом.

Лето в тот год стояло знойное, дождей не было, засуха спалила все, что посеяно. Запустение... Низкая, жухлая трава там, где раньше колосились хлеба.

Василий погонял сытого поповского мерина, Антонида тряслась в задке телеги — сидела, свесив ноги. Ехали молча, не знали, о чем разговаривать. Антонида вдруг соскочила с телеги, побежала на луг, набрала пучочек блеклых, выгоревших на солнце цветов, догнала телегу, протянула цветы Василию. Он взял, непонимающе поглядел на девушку.

— Чего это?

— Цветы...

— Нашто они?

Антонида растерялась.

— Ну глядеть на них... Нюхать. Приятно же...

— Нюхать? — Василий со смешком швырнул букетик в канаву, сердито сказал:

— Залезай на телегу. Сиди смирно, а то угодишь к бандитам. Уж они-то на тебя поглядят, они понюхают...

Антонида села на свое место. Дорога лениво выползала из-под телеги, от колес поднималась бурая летучая пыль. По обочинам торчала серая трава, будто ее посыпали пеплом. На кустах висели вялые листья, тяжелые от пыли. В безоблачном белесом небе катилось горячее солнце, вокруг в траве громко и сухо трещали кузнечики.

У Антониды больше не было сил молчать, подвинулась к Василию.

— Дядя Вася... Захотела я стать учительницей, еду за назначением. Учительница в новой школе! Ребятишки прибегут на занятия, я раздам книжки, тетрадки. Вот, скажу, буква «а»...

Дорога пошла ямами, колдобинами. Чтобы не упасть, Антонида прижалась к Василию, вцепилась ему в плечо. Василий обхватил ее и вдруг задохся, зашептал нехорошим голосом:

— Залеточка, Катеринушка, жизня моя...

Антонида увидела возле своего лица его вздрагивающие глаза, потные щеки с трясущейся, дряблой кожей. «Сошел с ума», — с ужасом подумала девушка.