Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
— Ошалел. Всех перебьют.
— Сложа руки сидеть не станем, — сурово проговорил Иван Подкорытов. — Подкоп надо.
— Мерзлую землю пальцами не поскребешь.
— Я нашарил в стене гнилое бревно. — Егор придвинулся ближе. — Все чохом поднавалимся и выдавим. А там — огородами, в лес.
— Давай, — оживились мужики. — Чего раздумывать, может, от верной смерти уйдем.
— Только бы из сарая выбраться!
— Жить-то как охота! — с силой сказал Егор. — Мы настоящей жизни еще и не видели, у нас хорошее только зачинается.
Подкорытов удивленно
— Не пойму, как они сразу всех нас зацапали. Уж не по доносу ли?
— А вот живые останемся, все проведаем, — ответил Егор. — Я предателя не помилую, своими руками задушу.
Петька утер шапкой вдруг вспотевшее лицо.
— А дура-то как попала?
— Ее родной тятенька втолкнул. Задумал избавиться. — Егор мрачно добавил: — Видно, и мы здесь не без его усердия.
Катька подползла в темноте к двери, застучала кулаками, заплакала:
— Ись... пить... дай!
Мужики нащупали в стене бревно, навалились плечами. Бревно чуть подалось. Но тут открылась дверь, казак со двора крикнул:
— Егора Васина к ихнему благородию! Пошевеливайся там! Живо!
Егора увели.
Без него раскачали бревно, спустили на землю: надо было всем скоренько уходить из сарая на желанную волю, но мужики не захотели покинуть в беде Егора.
Казаки приволокли его чуть живого едва не под самое утро, бросили возле порога. В сарай заскочили шестеро пьяных с винтовками, Лука тускло светил лампой.
Никто в темноте не заметил, как Семен Калашников выбрался в проем, сполз за стеной на землю.
Арестованных окружили, выгнали во двор. Егор с трудом поднял голову, разглядел, что с одного боку его поддерживает Петька, вырвался.
— Уйди!.. Предатель!
— Ты чего, тятя? — испуганно спросил Петька.
Егор освободил вторую руку, ударил Петьку по лицу.
— Паря... — Иван Подкорытов подхватил Егора, который совсем потерял силу в теле, стал оседать. — На смерть идем, а ты сына...
— Не сын он мне, — твердо и громко произнес Егор. — Отрекаюсь. Будь ты проклят, Иуда окаянный!
Все обступили Егора, даже казаки притихли.
— Не гоже так, паря... На краю-то могилы, — с осуждением сказал Лука.
— Молчи, шкура, наущатель! Не моя в нем поганая кровь! Всех предал! За самогонку продал кулакам-кровососам! Святое дело, революцию пропил! Из-за него, проклятого, погибаем! Офицер на допросе похвалился, что он выдал. Отвечай, гадина! — Егор повернулся к Петьке, — было это?
— Я не знаю, тятя... Пьяный был. — Петька упал на колени. — Прости, тятя. Простите меня, товарищи сродные...
Здоровенный казачина, который стоял возле Егора, схватил Петьку за шиворот, оттащил в сторону.
— Отойди, паскуда! — Он брезгливо вытер руки о штаны. — Стань вон там, возле девки! Облыга, первый к стенке пойдешь.
Казаки хватились Семена Калашникова. Снова все завертелось, засвистели нагайки, поднялся шум, крик, матерщина, послышались стоны избиваемых.
Казаки дотолковались между собой не говорить начальству о побеге арестованного.
— Быдто мы при побеге его... — сказал детина,
Арестованных повели к реке.
Темнота уже не была густой, приближался рассвет. Тучи укрыли луну, село лежало притихшее, черные избы будто насторожились. Обреченным верилось, что сельчане не могут спать в эту ночь, поди из всех окон, сквозь неплотно прикрытые ставни, глядят родные, участливые глаза... Чудилось, что избы словно сдвинулись ближе, прижались друг к другу, с великой печалью провожают мужиков в скорбный, последний путь.
С озера пахнуло влажным. Егор подумал, что вот взойдет солнце, прольет на землю тепло, лед на озере потемнеет, станет ноздреватым, рыхлым. Скоро до проруби в валенках не доберешься, надо будет укладывать по раскисшему льду горбыли и доски...
О смерти и не думалось, думалось о жизни. Под ногами похрустывали тонкие, звонкие льдинки. Ночами бывает еще морозно, а днем тает, иногда крутят легкие, веселые поземки, зима доскребает в своих закромах последний снег, бросает на землю.
Ветерок переменился, потянул с полей, из-за деревни. Мужики с удивлением обернулись: по-весеннему запахло землей, словно даже теплым ржаным хлебом... Видать, просыпается землица, тронулись в ней живительные соки. Стает снег, она разомлеет под горячим солнцем, тогда выходи с плугом, широко бросай в поле полные горсти тяжелого зерна.
Скоро прилетят говорливые птицы. Как все занимательно устроено: не заблудятся, не запоздают, прилетят к сроку. Им далеко лететь. Там, где они зимуют, сейчас тепло, вольготно. А птицы летят в Сибирь. Им тут будет холодно и голодно, а они прилетят выводить птенцов. Почему не на юге, не в жарких странах выводят птенцов?
О смерти не думалось, думалось о жизни.
«Нынче хорошо бы всем купить сеялку, — соображал Егор. — Мужики поговаривали, только робко... У Нефеда есть сеялка, у проклятущего Кузьмича есть, а нам одну на всех. Полезная штуковина, с ней живо отсеемся. А еще сбиться бы в одну неводную артель, чтобы не батрачить на Луку. Лодку заарендовать у попа, может он и бесплатно даст, а невод собрать по кускам, вырваться из кабалы». Егор думал, как помочь бедноте семенами, где добыть коней для безлошадных на время пахоты...
— Стой! — резко крикнул здоровенный казак, который был за главного. — Кажись, прибыли.
Мужиков пригнали на берег Звонкой, к крутому отвесному яру. Где-то здесь кончила свою беспутую жизнь шалая солдатка Дунька, бывшая поповская полюбовница...
Из-за гор медленно вставало солнце. Оно несло людям новый день, свет и тепло. По небу в том краю побежали сверкающие золотые полосы, перистые облака окрасились розовым, снег заискрился, как дорогое праздничное украшение Солнце чуть задержалось над вершиной горы и стало неторопливо подниматься выше, разгоняя белесый, холодный туман, серые остатки ночи.