Ночь умирает с рассветом
Шрифт:
— Чего нам до Нефеда, — махнул рукой Лука. — Барыши — его забота...
— Не по православному рассуждаешь, Лука Кузьмич, — тихо возразил Василий. — Мы все одному Христосу поклоняемся.
— Жила твой Нефед, язви его, — рассердился Лука. — Сквалыга, живоглот. Пущай пропадает, горевать не стану.
— Протяни руку утопающему. Возлюби ближнего своего.
— Не руку ему, а стягом по загривку.
Василий вспомнил, как Лука снаряжал Нефеда с обрезом подкараулить Лукерью. Нефед тогда испугался, Лука посулил ему пулю в жирное брюхо. Мог и прикончить... Главный он у них.
— Нефед-то
— Сдохни он! — Лука налился кровью. — Темные у него деньги.
Василий вздохнул.
— Пропадет мужик, задавит его кооперация. Придется прикрывать торговлишку. По миру, правда, не пойдет, с голоду не погибнет...
— Чего ты пристал ко мне со своим Нефедом? — взвизгнул Лука. — Коли мил, валяй к нему.
— Я по своей правде рассуждаю, Лука Кузьмич. По христианскому чувству. Тут, вишь, какое дело, можно спасти человека.
— Это как же?
— Проведал я, что Серафим Леонов, из Воскресенского, продает свою мельницу, какая-то беда у него приспела... Видно, дешево уступит, срочно нужны деньги. Так вот, я и хочу Нефеду сказать: пущай покупает. Купец, мол, из тебя не получился, становись, Нефед, мельником.
Лука странно поглядел на Василия, забегал по избе. Он что-то торопливо соображал. Василий намазывал маслом кусок хлеба, ждал, что будет дальше.
— Погоди, паря, послухай, — жарким шепотом зашипел, наконец, Лука. — Такое, понимаешь, дело... Не соображу никак, куда оно выйдет... Не ходи, одним словом, к Нефеду. Вот беда, все мысли на раскоряку... Погоди...
— Да ты чего, Лука Кузьмич? Будто хворый.
— Захворал, паря, захворал! — с радостью вскричал Лука. — Мы с тобой такое учудим, Нефеду только портки менять. Ты точно знаешь, что Серафим продает мельницу?
— От надежного человека слышал.
— Бегу, паря, запрягаю коня. Поеду, сторгуюсь... Покупаю, значит, мельницу, если в цене сойдемся!
— Ты что, Лука Кузьмич? — спросил Василий, пряча свою радость. — На что она тебе? Из Густых Сосен придется укочевать...
— И укочую! На кой черт мне Густые Сосны, Воскресенское не хуже. Избу перевезу, хозяйство. Здорово будет — мельник Лука Кузьмич. Ха-ха... Ну, паря, спасибо... Не серчай, побегу запрягать.
Во дворе он схватил Василия за рукав.
— Не ходи к Нефеду, как дорогого человека прошу.
Василий потихоньку пошел домой. В голове у него весело прыгали бойкие мысли: «Как складно все содеялось: Лука уберется в Воскресенское, не сможет мне навредить, других забот будет полно. Нефеду не до меня, у него кооперация в печенках. Куда ему тягаться с кооперацией, голый останется... Крестьянством проживать не сможет, — забыл, как и землю пашут, мозолей боится. Мужики работать на него не хотят, так он нынче хлеба не посеял, только картошки понатыкал, морковку посадил да капусту. От одной огородины брюхо взбунтуется... Уедет из села, слава богу, нет ему другого исходу. Однако, в город ему дорога, пущай там сладкую жизню попробует».
Теплое, ласковое облако обхватило Василия, словно приподняло над землей, понесло... Он не чуял, как дошел до крыльца...
— Господь вездесущий, всемилостивый... — шептал он. — Водишь меня, грешного,
Василий погрозил Антониде кулаком.
Вот уже пять месяцев Иннокентий Честных работает в новой должности — губком партии послал его в прокуратуру — следователем по особо важным делам. Сколько ни отказывался, не помогло. «Ничего, сказали, овладеешь. Все мы такие, каждому нелегко. Когда-нибудь, может, и на курсы пошлем, заправским прокурором станешь. А пока — работай, мы тебе доверяем».
— Куда мне... — упирался Честных. — У меня грамотешки не хватит.
— Ничего, грамота — дело наживное. Книжки читай, иногда хорошие попадаются.
Написали направление, приложили лиловую печать.
— Ответственное дело поручаем: борьбу с врагами революции. Будь честным и стойким. Там нужен верный глаз, чистая совесть. А тебе этого не занимать... Ежели в чем засомневаешься — приходи, вместе разберемся, с кондачка не решай, ошибиться тебе нельзя.
Работа захватила его, увлекла. Домой иногда и ночевать не приходил, все некогда. Среди многих людей, которые прошли через его кабинет, Иннокентия Честных особенно заинтересовали архиерей и унгерновский капитан. Было ясно, что оба они — матерые враги, прибыли для организации кулацкого мятежа, для свержения новой власти. Иннокентию удалось неопровержимо доказать их связь с российской контрреволюцией, с иностранной разведкой. Но они ничего не признавали, путали, сбивали с верного пути. Часовщик на первых допросах тоже запирался, а потом, видно, понял, что это бесполезно... Честных узнал, что он скупал для архиерея золото: при аресте нашли около двух фунтов золотого песку.
— У кого купили? — спросил Честных.
— Не знаю... — слезливо ответил часовщик. — Фамилию не спрашивал... Отпустите, ни в чем не виноват. Если нельзя покупать, больше не стану. У меня семья, малые дети...
— Ну, а какой он был с виду? Старый, молодой, бедный, богатый, черный, белый?
— Что вы в самом деле?.. Длинный такой... Сухопарый, глаза серые, навыкат, будто вылезти хотят... Лет, видно, за сорок. Все господа бога поминал...
— Господа поминал? — Честных насторожился. — Так, так... Он городской или приезжий?
— Не знаю. Похоже, что из деревни. Отпустите меня, гражданин начальник...
— Ладно, — сказал Честных. — Я вас отпускаю, надо будет — вызовем.
Часовщик быстро захлопнул дверь, бегом бросился по коридору.
Честных закрыл глаза, попытался представить себе человека, который принес часовщику столько золота. Получилось что-то несерьезное: привиделся Василий Коротких. «Заработался я, устал... — подумал Честных. — Вот всякая чушь и лезет в голову. Надо пройтись, подышать свежим воздухом». Он запер кабинет, пошел к берегу Селенги, побродил там по глубокому снегу.