Ночь в Лиссабоне
Шрифт:
Нет, это не было возвращением. Старое «я» умерло. Вместо него родилось новое «я». Ответственность? Это чувство отныне было мне незнакомо. Я словно обрел невесомость.
Шварц пристально посмотрел на меня.
— Вы понимаете, о чем я говорю? Я повторяюсь и противоречу себе, но…
— Думаю, что понимаю, — сказал я. — Возможность самоубийства — это, в конце концов, милосердие, и все значение его можно постигнуть в очень редких случаях. Оно дарит иллюзию свободы воли, и, может быть, мы совершаем его гораздо чаще, чем нам это кажется. Мы только не сознаем этого.
— Совершенно верно! —
— Все это я, конечно, не мог объяснить Елене, — продолжал он. — Да это было и не нужно. С легкостью я вдруг почувствовал, что даже не испытываю в этом никакой потребности. Напротив: я понял, что объяснения лишь все запутают. Может быть, ей хотелось, чтобы я сказал, что вернулся ради нее. Но тут я в каком-то прозрении ощутил, что это было бы гибелью. Тогда прошлое обрушилось бы на нас со всеми доказательствами вины, пренебрежения, оскорбленной любви. Мы не выбрались бы из этой трясины.
Ведь если эта, теперь даже привлекательная, идея духовного самоубийства имеет какой-то смысл, — подумал я, — она должна быть полной и абсолютной, должна охватить не только годы эмиграции, но и всю предшествующую жизнь — иначе вновь появилась бы угроза все той же гангрены, даже еще более застарелой. Она проступила бы немедленно.
Елена все еще стояла передо мной — как враг, и удар, который она готова была нанести, оказался бы тем безжалостнее, чем сильнее ею руководили любовь и уверенность в безнадежности моей позиции. У меня же не было никаких шансов. И если перед этим я был полон спасительного чувства смерти, то теперь мне предстояло мучительное издыхание под тяжестью, морали; не смерть и воскрешение, но полное и окончательное уничтожение. Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.
Я подошел к Елене. Коснувшись ее плеч, я почувствовал, как она дрожит.
— Зачем ты приехал? — вновь спросила она.
— Я забыл, зачем, — ответил я. — Я голоден, Элен. Целый день я ничего не ел.
Рядом с ней, на расписном итальянском столике, я увидел в серебряной рамке фотографию незнакомого мужчины.
— Это еще нужно? — спросил я.
— Нет, — ошеломленно ответила она, взяла фотографию и сунула в ящик стола.
Шварц взглянул на меня и улыбнулся.
— Она не выбросила и не разорвала ее, а положила в ящик и могла бы опять достать и поставить, если бы захотела. Не знаю почему, но этот жест здравого смысла очаровал меня. Пять лет тому назад я бы не понял ее и устроил бы скандал. Теперь маленькое событие моментально изменило ситуацию, которая грозила стать слишком патетической. Мы миримся с высокопарными словами в политике, но только не в области чувства. К сожалению. Если бы мирились, было бы лучше. Чисто французский жест Елены отнюдь не свидетельствовал о том, что любовь ее стала меньше, это говорило лишь о ее женской предусмотрительности.
Однажды она уже разочаровалась во мне; почему же теперь она сразу должна была поверить? Я, со своей стороны, недаром прожил во Франции несколько лет:
Я засмеялся. Она, кажется, была озадачена. Потом лицо ее просветлело, и она тоже засмеялась.
— Ты по крайней мере развелась со мной? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет. Но вовсе не из-за тебя. Я не сделала этого потому, что хотела насолить моей семье.
5
— В ту ночь я спал мало, — продолжал Шварц. — Часто просыпался, хотя очень устал. Ночь теснилась за стенами дома — вокруг маленького пространства комнаты, в которой мы лежали. Мне все чудились шорохи, я вскакивал в полусне, готовый к бегству.
Проснулась Елена, зажгла свет. Тени исчезли.
— Ничего не могу поделать, — сказал я. — Над сном я не властен. У тебя еще есть вино?
— Есть. В этом мои родственнички понимают толк. А ты давно пристрастился к вину?
— С тех пор, как очутился во Франции.
— Хорошо, — сказала она. — Разбираешься, по крайней мере, в винах?
— Не очень. Главным образом — в красных. Они дешевле.
Елена встала, пошла на кухню и вернулась с двумя бутылками и штопором.
— Наш фюрер приказал изменить старые законы виноделия, — заметила она.
— Раньше в натуральные вина не разрешалось добавлять сахара. А теперь можно даже не выдерживать срока брожения.
Я смотрел на нее, не понимая.
— В неудачные годы это позволяет сделать сухие вина слаще, — пояснила она и засмеялась. — Просто уловка расы господ, чтобы увеличить экспорт и получить валюту.
Она подала мне бутылки и штопор. Я открыл мозельское. Елена принесла два тонких бокала.
— Откуда у тебя загар? — спросил я.
— Я была в марте в горах. Ходила на лыжах.
— Раздетая?
— Нет. Но там можно было принимать солнечные ванны.
— С каких пор ты стала увлекаться лыжами?
— По совету одного знакомого.
Она вызывающе посмотрела мне в глаза.
— Прекрасно. Лыжи очень полезны для здоровья.
Я наполнил бокал и подал ей. Вино было терпкое и ароматнее бургундских вин. Я такого не пил с тех пор, как оставил Германию.
— Может быть, ты хочешь знать, кто мне посоветовал заняться лыжами? — спросила Елена.
— Нет.
Раньше я, наверно, всю ночь напролет только об этом бы и спрашивал. Теперь меня это не интересовало. Ощущение зыбкой нереальности, возникшее вечером, опять охватило меня.
— Ты изменился, — сказала она.
— Сегодня вечером ты дважды сказала, что я не изменился, — возразил я.
Она неподвижно держала бокал в руках.
— Я, наверно, хотела бы, чтобы ты не изменился.
Я выпил вино.
— Чтобы легче расправиться со мной?
— Разве я с тобой раньше расправлялась?
— Не знаю. Думаю, что нет. Все это было очень давно. Но когда я вспоминаю, каким я был раньше, то останавливаюсь как бы в недоумении: право, ты могла бы попробовать сделать это.
— Это мы, женщины, пробуем всегда. Разве не знаешь?
— Нет, — сказал я. — Но хорошо, что ты меня предупредила. Между прочим, вино очень хорошее. Наверно, его выдерживали положенное время.
— Чего нельзя сказать о тебе?