Ночь в одиноком октябре
Шрифт:
– Так ты, оказывается, из летяг, вот уж не знала, – удивилась Дымка.
– Да нет, – ответил он. – Хотя приемы те же.
– Не понимаю, – мотнула головой кошка.
– До того времени, как Оуэн отыскал меня, я был обыкновенным, немного придурковатым собирателем орехов, – начал Трескун. – Почти все белки таковы. Мы знаем, что от нас требуется, чтобы выжить, и больше нас ничто не волнует. В отличие ото всех вас. Он сделал меня умнее. Обучил некоторым приемам – вроде того парения. Но не бесплатно. А теперь я хочу получить назад то, что когда-то мне принадлежало, и вернуться к прежней жизни, снова стать беззаботным
– И дальше что?
– В обмен на знания я отдал кое-что и теперь хочу вернуть это.
– Что именно?
– Посмотри на землю рядом со мной. Видишь что-нибудь?
– Ничего не замечаю, – пожала плечами Серая Дымка.
– Я не отбрасываю тени. Он забрал ее. И уже никогда не отдаст, потому что мертв.
– День сегодня пасмурный, – начала было Дымка. – Трудно что-либо утверждать.
– Поверьте мне. Уж я-то знаю.
– Я верю тебе, – сказал я. – Иначе с чего бы тебе так убиваться. Но что такого особенного в тени? Зачем она нужна? Какая тебе от нее польза? Ты все равно постоянно прыгаешь по веткам, тебе ее даже не видно.
– Здесь другое дело, – объяснил он. – Вместе с тенью ушло еще кое-что. Мои чувства притупились. Раньше какие-то основные вещи я просто знал: где растут лучшие орехи, какая погода будет завтра, где в положенное время соберутся наши дамы, как времена года перетекают одно в другое. А теперь мне приходится задумываться обо всем этом. Конечно, я могу вычислить подобные вещи логическим путем и научился строить какие-то планы – на такое я был раньше не способен. Но я лишился того, что и так знал, не тратя времени на раздумья. И много думал об этом. Мне не хватает этих маленьких предчувствии. Уж лучше я превращусь в обычную белку, чем останусь таким, как сейчас. Вы смыслите в магии. Такое немногим под силу. Я поищу серп, если вы снимете с меня теневое заклятие, наложенное Оуэном.
Я взглянул на Серую Дымку.
– Никогда не слышала о таком, – покачала головой она.
– Понимаешь, Трескун, магические системы бывают разные, – сказал я. – Это лишь форма, в которую облечена сила. Мы не можем знать всех видов магии в мире. Я понятия не имею, что такое Оуэн сотворил с твоей тенью и, скажем так, интуицией, не считая остальных подсознательных штучек. И пока мы не выясним, где сейчас твоя тень и как ее вернуть, боюсь, мы ничем помочь тебе не сможем.
– Если вы как-нибудь проберетесь в дом, я покажу ее вам, – протрещал он.
– Да? – задумался я. – Дымка, ты как считаешь?
– Это любопытно, – кивнула она.
– Как нам попасть в дом?
– спросил я. – Открытые окна? Двери?
– В мою щелку вам будет не пролезть. Это маленькая дырочка на чердаке. Задняя дверь обычно не запирается, но чтобы ее открыть, потребуется человеческая рука.
– Как знать, – усмехнулась Серая Дымка.
– Придется подождать, пока не уедет констебль, – сказал я.
– Конечно.
Мы затаились под деревом. На лужайке полисмены ломали головы над останками трех очень уж неестественных тел. Подъехал доктор, осмотрел все, покачал головой, сделал несколько заметок и, решив, что человеческое тело здесь только одно – Оуэна, пообещал к утру предоставить официальное заключение и отбыл. Прикатили миссис Эндерби и ее слуга и некоторое время болтали с констеблем, кидая
Скрипя, телега тронулась прочь. Мы с Трескуном и Серой Дымкой переглянулись. Затем бельчонок забрался на верхушку дерева, перелетел с нее на ветку растущего рядом с домом дуба, а оттуда – на крышу.
– Впечатляет, неплохо было бы научиться так сигать, – заметила Серая Дымка.
– Да уж, – согласился я, и мы побежали к черному ходу.
Там я поднялся на задние лапы, покрепче ухватился за ручку и повернул. Еще чуть-чуть. Я повторил комплекс упражнений, и дверь открылась. Мы вошли. Плечом я прикрыл дверь, осторожно, чтобы не захлопнуть совсем.
Мы очутились на кухне, с чердака донеслось царапанье коготков. Вскоре в дверь заглянул и сам Трескун.
– Его мастерская внизу, – сказал он. – Пойдемте, я покажу.
Мы последовали за ним вниз по скрипучей лестнице и спустились в большую комнату, заполненную уличными запахами. Вдоль стен и на скамьях были набросаны свежесрезанные ветки, полные листвы и корней корзины, омела. Столы были завалены звериными шкурами, несколько шкур лежало на стульях. На потолке и на полу были нарисованы голубые с зеленым диаграммы, дальнюю стену занимал рисунок, выполненный в красном цвете. Маленький книжный шкаф у двери был набит книгами на гаэльском и латыни.
– Серп, – напомнил я.
Трескун вспрыгнул на небольшой столик, разбросав лежащие там травы. Повернувшись, он свесился с него и,
подцепив коготками краешек небольшого ящичка, потихоньку начал вытаскивать его.
– Не заперт, – объявил Трескун. – Давайте посмотрим.
Он выдвинул его совсем, так, чтобы я, встав на задние лапы, мог заглянуть внутрь. Ящик был устлан голубым бархатом, на котором еще сохранились очертания серповидной вмятины.
– Как вы уже заметили, серпа нет, – сделал вывод Трескун.
– А может, где-нибудь в другом месте? – спросил я.
– Нет, – ответил он. – Раз здесь нет, значит, он брал его с собой. Другой альтернативы быть не может.
– Вроде, ни у кого из полицейских я его не видала, – вступила в разговор Серая Дымка. – На земле и в той горелой куче тоже ничего не было.
– Тогда можно предположить, что кто-то забрал его, – сказал Трескун.
– Странно, – промолвил я. – Серп, конечно, обладает определенной силой, но в то же время он не является неотъемлемым атрибутом Игры, как, например, волшебные палочки, икона, чаша и, как правило, перстень.
– Значит, кто-то взял серп, чтобы овладеть его силой, – заключил Трескун. – Но мне кажется, они просто хотели вывести Оуэна из Игры.
– Не иначе. Я сейчас пытаюсь связать его гибель с недавней смертью Растова. Вряд ли это проделал один и тот же игрок, поскольку Оуэн был открывающим, а Растов – закрывающим.
– Гм. – Трескун спрыгнул вниз. – Не знаю. Может, да, а может, нет. Последнее время Растов и Оуэн часто беседовали. Я слышал некоторые их разговоры, и у меня сложилось впечатление, будто хозяин пытался уговорить Растова перейти на нашу сторону – либеральные настроения и русские сантименты могли подтолкнуть его на новый, революционный путь.