Ночь Веды
Шрифт:
– Почему не разрешаешь сватов к матери твоей засылать? Я знаю, жених я не шибко завидный. До сей поры, как ветер вольный жил, хотел мир поглядеть, людей узнать. Добра нажить не старался, не для кого было стараться. Но теперь есть. У меня руки к любому труду способные, и силой Бог не обидел. Я такие хоромы для тебя поставлю, Алена...
Она тихо пальцы на его губы положила - замолчал Иван.
– Желанный мой, ежели б я мил-сердечного дружка по хоромам да нажитому добру выбирала, так ты, небось, не забыл еще, - только пальцем бы шевельнуть... Не про то мои думы. Обождать чуток
– Когда ж это будет?
– Скоро. В конце лета.
– Но почему, Алена? Зачем ждать надо?
– Не хочу до той поры ни тебя, ни себя обещанием связывать... Слово, данное спехом, тяжельше цепей бывает.
– В ком сомневаешься? В себе иль во мне?
– В будущем...
– Странный срок ты назначила. Будто как сравняется тебе девятнадцать годов, так ты уж не та будешь, что теперь, - усмехнулся Иван.
– Может, так оно и станется... И срок не мной назначен. Велина упредила, но в точности об этом ни ей, ни мне ничего знать до поры не дано.
– Что же такое сказала тебе старая ведьма, что боишься ты своих девятнадцати годов? Не верь старушачьим сказкам. Мне верь, Алена. Ничто меня не заставит от тебя отказаться.
Ничего не ответила Алена, вздохнула тихо, опустила голову на грудь Ивану.
Глава двенадцатая
открывает упреждение старой Велины
Странные свои "сказки" старуха начала сказывать так за год, за полтора до смерти.
Случилось Алене одним ненастным осенним вечером у Велины заночевать. Ничего необычного в том не было - Аленка у старухи давно уж не гостьей стала, а навроде внучки. Старуха будто и крепка еще была, а годы свое указывали - хворобы тело ломали. Бывалоча, и с топчана своего поутру встать не могла. А Алене к тому времени шестнадцать годков сравнялось - совсем невеста, и в Велининой избушке она давно уж как хозяйка распоряжалась.
Коротали они долгий вечер, на огонь в печи смотрели, ненастье слушали. Приютно было в натопленном избяном тепле, неспешный разговор вели, а хоть и молчали, - тоже хорошо было. Неистовый ветер стегал дождевыми плетьми в единственное подслеповатое оконце, разбойно свистел в трубе. Алена покосилась в темное окошко, сказала:
– Ишь, разошелся...
Сама поближе толи к огню, толи к старухе придвинулась.
– Неужто непогоды забоялась?
– спросила Велина.
– Да ветер живой ровно, так и рвется в избу. И дождь тоже.
– Они и есть живые, а как же? Только бояться тебе их нечего, подружитесь еще. А у меня тоже была ночь, когда я ненастья забоялась. Одна за всю жизнь, слава Богу. Жу-у-уткая та ночка была, особенная...
– Чем особенная-то?
Улыбнулась Велина:
– А в ту ночь ты уродилась.
– Тогда я про нее слыхала уж, матушка говорила, что молнии полыхали беспрестанно.
– Верно. Только матушке твоей не шибко-то до погод было. А у меня руки дрожали от страха. Еще ведь причина имелась - было то как раз в Ночь Веды.
– Никогда не слыхала про такую ночь. И кто такая Веда?
– Не слыхала, потому как про нее мало кто знает, не положено всем знать. А Веда - госпожа наша. Моя, твоя. Всех, кто ведовскими да знахарскими талантами
– Не пугай меня, Велина!
– Чем же? Неужто ты смерти боишься? Э-э, дитятко милое, смерть милосердна.
– Ой ли? Эвон Баклачиха как мучается! О смерти со слезами молит, а та нейдет. Где ж милосердна?
– Так то не смерть жестока - жизнь. А в жизни этой каждый получает той мерой, какой сам меряет. От Баклачихи кто добро видал? А вот жестокосердия сверх всякой меры. Мужика свово бедного и то поедом заела, в гроб вогнала. Одного-единственного сынка родила, взрастила без любви и его любить не научила, кому в радость ее Будамир? Вот за все это и платит теперь Баклачиха. И молит о смерти, как о милости великой, что страдания ее прекратит.
– Неужто, Велина, совсем ты смерти не боишься?
– Жду ее, как гостью желанную, высокую. Устала я. И тело мое износилось, как одежка в дороге дальней и многотрудной. И ноша годов тяжка. Покоя хочу. Одно держит - ты, Ленушка. Но про то в другой раз поговорим. Сейчас я другое должна сказать. Про тебя самуе. Ты уж знаешь, Алена, многим повитухам дано видеть судьбу дитяти в тот миг единый, как в мир оно входит. Я тоже многих судьбу прозревала. И каждый раз надежду лелеяла - может как раз на это дитятко я потом заботы свои сложу, ему умения свои передам. Долго ждала, забоялась уж, что не даст мне Бог приемника узреть. И вот в Ночь Веды пришли за мной, к роженице позвали. Я уж знала, что не простое дите в мир идет, все приметы на то указывали, и правду тебе скажу - не обрадовалась. Страх меня взял - доброго от такой опасной ночи ждать не приходилось.
– Да почему же, бабушка?
– Шибко дурная ночь была. Вся природа ровно в корчах лютых корчилась и криком кричала в родовой муке. А мне надо было ее дите первой в мире этом встретить, на руки принять - а у меня руки ходуном ходили. Ох, натерпелась я. Знала - случись что с младенцем, ни матери, ни мне ночи той не пережить.
– Ой, Велина, да что ты говоришь такое?!
– Что было, то и говорю. Ты знать должна.
– Но страхи-то твои, выходит, напрасны были? Никакое я не особенное дитя, такая же, как ты.
– Я к тебе немало годов присматривалась, глаз не спускала, прежде чем к себе, к делу своему допустить. Не могла не войти в тебя ярость той ночи. Боялась я, что в один недобрый миг прорвется из тебя сила недобрая, злая, черная.
– И что же, Велина?
– требовательно посмотрела на нее Алена.
– Увидала ты дурное во мне?
Старуха сухую ладонь себе на глаза положила, будто заслонила их.
– Вот оно, Алена. Сила в тебе, - я краю ей не вижу. Знаешь ли ты, как опасна она? Равно, в добро и во зло ее оборотить можешь. Бойся невзлюбить людей. Причин для того они много дадут. Добрым на презлое отвечать ох, как трудно. Карать легко и сладко. И погибельно. Не заметишь, как равнодушна к боли чужой сделаешься, сама злом станешь. Но ты не Баклачихе ровня. Она, как досадная муть в чистом потоке - обожди чуток, ее и унесет, развеет без следа. А ты, Алена, сама черным потоком станешь и многих ядом смертельным напоишь.