Ночь Веды
Шрифт:
Он не здесь. Он далеко. Там, где светло и покойно. Ничто не беспокоит: ни боль, ни память. Покой и беспамятство... Ах, нет, одна-единственная помеха досадная мешает покоем услаждаться. Имя ей - Ожидание. Чего ждет? Не знает Иван, но, кажется, душа живет одним лишь этим. Да вот же, наконец-то!
...Впереди, в отдалении, проступает в жемчужно-перламутровом свете силуэт прекрасной Девы. Хрупкий стан ее облачен в светящиеся одежды и оттого кажется прозрачным, из лунного света сотканным. Серебро волос, мелкими кудрями вьющихся, каскадом струится по спине, падает на плечи и грудь. Уже и лицо красоты необыкновенной разглядеть можно. Тонкие черты выписаны Божественной кистью. Большие лучистые
Но что это? Что?! Будто зовет кто Ивана. Зов этот с самого донышка души поднимается, будоражит такой мукой, как будто забыл Иван еще о чем-то, несравненно более важном. Бьется крик - ровно сама душа заходится от боли. Да зачем же это?! Уже не светло и не покойно Ивану, и боль оживает, и память из пут рвется.
Жемчужный свет вскипает. Взвихрились безмятежные потоки перламутра, перевились, смешались. Разрывая их, выходит из кипения Дева сияющая. Гневна и нетерпелива. Ланиты бледны, губы тонко сжаты, взгляд строго-взыскательный - на Ивана. Но как же она несказанно прекрасна холодной своей красотой! Дева Ивану длань свою тонкую нетерпеливо подает. И знает Иван - коснись он тонких перстов девичьих, и прикосновение это целительно будет: все уйдет, вся мука непонятная, боль, что душу и тело рвет... Только короткий ответный жест - и он соединится с ней во единое, память отпрянет, перестанет терзать... Память о важном, о главном, о чем он почему-то забыл...
Медлит Иван, и досадно Деве промедление его. Тонкие дуги бровей гневно сходятся, взгляд грозен делается, протянутая ладонь - требовательна.
...Иван знает - легко и сладостно будет ее пальцы изящные в свои руки взять, и смолкнет крик в душе. Он так долго шел за ней, догонял, вот она, наконец, рядом... Иван маленький шажок делает. Назад. И успевает увидеть, как лицо Девы растерянным делается... И открывает глаза.
Глава семнадцатая
опять сводит читателя со злыднем Ярином
С той ночи хворь Иванова переломилась - на поправку он пошел. Хоть и медленно, трудно, шажочками крохотными, но все дальше отступал Иван от того предела, из-за которого не возвращаются.
У Алены глаза сияли, сил стократно прибыло, будто крылья носили ее устали не знала. К омуту еще дважды бегала воды принести. Ни о чем боле не просила, знала - нельзя. Да и сама теперь твердо верила, что справится. Лишь слова благодарности сердечной в темную воду всякий раз роняла.
В Лебяжьем глухо говорили о тех, кто над Иваном злодейство учинил. Гадали вроде о виновнике, а с другой стороны - знали, виновника-то. Косо глядели сельчане на Ярина. Да не пойман - не вор. Ярин ничем не выдал причастности своей к злодейству.
В один из вечеров на игрища заявился. Недобрым молчанием его встретили. Он вроде и не замечал того - то словом кого зацепит, то девицу со смехом приобнимет. Тогда сказали ему:
– Весел ты больно, Ярин. Видно никакой печали на сердце не лежит.
– Верные слова, - рассмеялся Ярин.
– Об чем мне печалиться?
– Недавно еще находил
– Это об Алене что ль? Да куда она от меня денется? Пастух вот-вот ноги протянет, я и утешу.
– Выходит, горе ее так веселит тебя? А не ты ли поспособствовал этому горю?
– Не, не я, - усмехнулся Ярин.
– Сам гадаю, кому эта голь перекатная занадобилась. Разве только какие разбойные люди из лесу забрели ненароком? Избенка на отшибе, можа, на легкую добычу надеялись, непутевые. А какой с пастуха прибыток? Вот и обиделись. А мне что? Не бывать бы счастью, да несчастье помогло. Бог не Микишка, все видит. Вон и Любица со мной согласная!
– со смехом взял он девушку за косу.
Она отшатнулась от него, глядела с ужасом.
– Уходи-ка ты, Ярин, - глухо проговорил кто-то из парней.
– Верно, - поддержали голоса.
– Не нравится нам радость твоя злая. Уходи. А не захочешь - подмогнем.
– Знаю я вашу помощь, - расхохотался Ярин, мало тронутый угрюмыми словами.
– Я уж так как-нибудь, обойдусь. Любица, может и ты со мной? Я и тебя утешу.
Широкая спина заслонила девушку.
– Иди, Ярин, подобру-поздорову, не гневи Бога.
– Да пошел уж я. Доброе дело сделать хотел, но коль никому не нужно, так оно и мне без надобности.
Кое-кто дружков его пытать пробовал, да с них толку - то пьяны, то с похмелья. Разум пропит давно, а с ним и совесть. Такие на кого хошь покажут, да велика ли цена тем словам?
Только Алене гадать никакой нужды не было, она доподлинно знала, кто был в ту черную ночь в избушке Ивана, на ком вина лежит - ведовством своим вызнала.
Ничему невозможно случиться в тайне, всегда свидетель найдется. И хоть пред строгие очи суда не всякого представишь, но спросить всегда есть у кого, и ответ получить. Только надо уметь спросить. Вот и у того лиха свидетель сыскался. Да ни один: Ночь темная, Месяц ясный, Вода тихая, Ветер неугомон... Все сказали Алене, все показали. Знания своего она не выказывала - схоронила до поры в памяти своей. Не до злыдней Алене было. Правда, с Ярином вышло-таки словом перемолвиться. Други-то его Алены избегали. А с этим - вольно, невольно ли - а перекрещивались дорожки. Видно и вправду тесен им был мир.
Так вот, случилось это, когда Алена по нужде какой-то домой забежала и уже обратно торопилась. И в тесном проулке - едва разминешься - сошлась с Ярином лицом к лицу. Впрочем, он сейчас так мало мысли ее занимал, что прошла бы мимо и через миг о встрече забыла - не глянула даже на него. Ярину ее непонятное равнодушие столь удивительным показалось, что посторонился, дорогу дал. Алена мимо шла - в лице не дрогнуло ничего, как мимо камня. Несносно то Ярину стало, аж растерялся, сказал усмешливо, невпопад, первое что на ум взошло:
– Алена, будто сердишься на меня?
Алена шага не сдержала, головы не повернула. Бросила, как камешек с дороги мимоходом отпнула:
– Ты готовься пока, Ярин, - без угрозы, равнодушно.
Но содержалось в той обыденности столько твердая непреклонность, что Ярин забыл, куда шел. В проулке давно уж пусто стало, он все стоял, будто истукан деревянный. Дошло до него вмиг, что Алене все до последней мелочи про него известно, и что с рук ему еще ничего не сошло, что час спроса и ответа еще впереди. Открылось ему на миг короткий, что стоит он на узкой хлипкой жердочке, а под ним - бездна, как черный, бездонный зев. На один только миг Ярин в него заглянул, а забыть потом уже не мог. И днем, и среди ночи распахивался этот зев пред мысленным взором его, и стонала душа в смертной муке, волосы на голове шевелились. С той встречи запил опять Ярин, и никому невдомек было, что тщится он хмельным разум свой залить.