Ночь за нашими спинами

Ригби Эл

– Все целы?

Но мы не успеваем ответить. Никто из нас.

– Ты…

Тихое слово действует лучше затрещины или обезболивающего: я мгновенно собираюсь. Голос Вана Глински звучит ровно, даже слишком. Я не вижу гнева и на его лице, но замечаю, как сужаются зрачки. Кажется, будто я чувствую странный железный запах – запах самого настоящего бешенства.

Гамильтон подходит ближе. Переступает уничтоженных роботов и трупы и протягивает «единоличнику», который тоже еще не встал с асфальта, руку. Взгляд – прямой. Никаких лишних эмоций.

– Я, Ван. Кто-то же должен.

Я

знаю, что ему не стоило этого говорить. Вряд ли вообще есть человек, который мог бы безнаказанно сказать подобное Вану Глински. Но глава «свободных» редко задумывается о таких вещах, как формальная вежливость. Я поняла это, увидев его впервые.

У него разные, как у дворового кота, глаза: левый карий, правый голубой.

Густые светлые волосы, вечно взлохмаченные, но ухоженные так, что он мог бы рекламировать шампунь.

Часто кривящиеся в усмешке губы и ровный оскал белых зубов.

Одевается он совсем не так, как, по представлениям большинства, должен одеваться политик: обычно мы видим «свободного» в расстегнутой кожаной куртке, светлой рубашке, поношенных джинсах и высоких армейских ботинках. В крайнем случае он в форме, но без нашивок.

Даже очки, надеваемые во время выступлений, не делают его правильным. Гамильтон… довольно странный персонаж для места, которое он занимает.

Прямой. Абсурдный. Выделяющийся.

У него нет роскошного дома. Нет машины. Ничего, что было у предыдущего лидера «свободных» и есть у каждой третьей шестерки «единоличников». У Джея Гамильтона вид недалекого мальчишки с Юга, помеси ковбоя и игрушечного солдатика… но он не мальчишка. Вместо авто и особняка у него кодекс чести – целиком и полностью свой.

Два года у власти не прошли даром: партия уменьшилась в численности, слетело с плеч немало голов, зато деньги, которые выделяются мэром из бюджета, теперь действительно идут на лаборатории и учреждения, отвечающие за безопасность Города. И на нас, его последнее детище. «Цепных собачек», «боевую свору», как говорят шавки Вана Глински. Говорят, повторяя за ним самим.

Да, Ван Глински ненавидит этого отчаянного психопата даже больше, чем нас. Нами он может хотя бы частично управлять, аргументируя это своими полномочиями. Что же касается нашего босса… Он сам себе хозяин. Своей невидимой свободе, которую пытается подарить Городу. Но не слишком удачно.

– Что ты здесь забыл?

Глински, игнорируя протянутую руку, поднимается с асфальта. Его разбитое лицо непроницаемо, и именно это заставляет Хана сделать маленький шаг. Просто потому, что в кобуре у Вана Глински, как и всегда, лежит пистолет.

Если он выстрелит в упор или просто проломит Гамильтону череп прикладом, мы даже не докажем, что это сделал он. Куча военных вокруг назовет убийцей того из нас, на кого «единоличник» покажет своим явно некогда переломанным, длинным, кривым пальцем. Они поддержат того, кто командовал ими на протяжении многих лет, – а он руководил Департаментом Безопасности, все об этом знают. Он остается во главе армии даже теперь, когда сам спорол погоны со своей формы.

А такая власть – власть без должности, подкрепленная только верностью, – опаснее всего.

– Что случилось?

Глински резко хватает его за ворот куртки и пару раз сильно встряхивает. Он вполне мог бы оторвать противника от земли, не упрись ему в подбородок пистолет. Гамильтон усмехается, не опуская глаз, но убирает оружие, едва «единоличник» разжимает руки.

– Вот так. А теперь еще раз: что произошло?

– Это ты спрашиваешь? Ты настроил людей?

Он все еще дышит хрипло, часто, со странным болезненным присвистом. Но в целом уже справился с собой: оба вопроса заданы без крика. Гамильтон задерживается взглядом на длинной ссадине на его широком лбу, затем хмурится и поднимает бровь:

– Настроил… на что?

Он смотрит все так же прямо. Без вызова, с искренним беспокойством. «Единоличник» вдруг расцветает в кривой злобной ухмылке.

– На что…

Он подбирает винтовку, вешает обратно за спину и засовывает изуродованные шрамами руки в карманы. Затем он наклоняется – а ростом он выше Гамильтона почти на голову. Бросив взгляд на валяющийся неподалеку транспарант с надписью «За свободу!», он сладким голосом предлагает:

– Попробуй включить мозги, деревенщина. И объяснить, как ты нашел нас, если не знаешь, зачем искал.

Элмайра толкает меня в бок, и я понимаю, о чем она подумала.

Слова Глински разумны. Кто еще мог спровоцировать горожан прийти к мэрии и выкрикивать такие лозунги? С вобода, смерть, ложь, Земля… Все это из партийной программы Джейсона Гамильтона. Его геройское явление перестает выглядеть внезапным и начинает немного попахивать…

– И своих выродков ты подослал! – Глински показывает в нашу сторону. – Вы действовали по его указке? В сего этого, – теперь его рука указывает под ноги, туда, где валяются покореженные куски металла и то, что еще недавно было людьми, – всего этого бы не было, не разоружи они моих военных.

– Боюсь, этого, – Хан спокойно смотрит на политика, – было бы во много раз больше, если бы демонстрацию разогнали вашими методами.

Глински бросает на него короткий взгляд, но не удостаивает ответом. Может, и удостоил бы, но Джей Гамильтон вдруг окончательно теряет терпение. Будто по одному хлопку.

– Что? – Его кулаки медленно сжимаются. – Ты собирался стрелять по людям, потому что они впервые попросили рассказать им правду?

Возникает короткая пауза, которую почти тут же нарушает низкий смех.

– Попросили? Прости… где ты живешь? Точно в моем городе?

Военные громко хохочут. Слишком громко, чтобы я поверила, что им смешно. Гамильтон опускает голову, но тут же снова смотрит противнику прямо в глаза. Оторопев, мужчины в форме сразу обрывают гоготание.

– Этот город – не твой.

Они столкнулись лицом к лицу, и тем страшнее молчание, предвещающее бурю. Лишь один раз тишину нарушает промчавшаяся где-то далеко пожарная машина. Ничего больше.