Ночь
Шрифт:
Однажды я попросил отца найти мне учителя, который мог бы руководить моими занятиями каббалой.
– Тебе еще рано. Маймонид[5] говорит, что лишь в тридцать лет еврей вправе вступить в полный опасностей мир мистицизма. Ты должен сначала изучить основные предметы, которые ты в состоянии понять.
Мой отец был человеком образованным и вовсе не сентиментальным. Он никогда не обнаруживал своих чувств - даже дома. Он всегда был больше занят делами окружающих, нежели своей семьей. В еврейской общине Сигета он пользовался величайши уважением,
Мои родители содержали магазин, Хильда и Беа им помогали. А что касается меня, то я, по их мнению, должен был учиться.
– В Сигете нет каббалистов, - повторял отец.
Он хотел выбить эту идею из моей головы. Но всё было напрасно. Я сам нашел себе Учителя - Моше-Сторожа.
Однажды в сумерках, когда я молился, он заметил меня.
– Почему ты плачешь, когда молишься?
– спросил он, словно мы были давно знакомы.
– Не знаю, - ответил я, сильно взволнованный.
Я никогда об этом на задумывался. Я плакал, потому что... потому что н е ч т о во мне требовало слез. Больше я ничего не знал.
– Почему ты молишься?
– спросил он еще через минуту.
Почему я молюсь? Странный вопрос. Почему я живу? Почему дышу?
– Не знаю, - сказал я, еще более взволнованный и смущенный.
– Не знаю.
После того дня мы с ним часто виделись. Он с большой горячностью объяснял мне, что всякий вопрос обладает такой силой, которой в ответе уже нет.
– Человек поднимается к Богу с помощью вопросов, которые он Ему задает, - любил он повторять.
– Это и есть истинный диалог. Человек спрашивает, а Бог отвечает. Но мы не понимаем этих ответов. Их невозможно понять, потому что они исходят из глубины души и остаются там до самой смерти. Настоящие ответы, Элиэзер, ты найдешь лишь в самом себе.
– А ты почему молишься, Моше?
– спросил я.
– Я молю Бога, который во мне, чтобы Он дал мне силы задавать Ему правильные вопросы.
Мы беседовали таким образом почти каждый вечер. Мы оставались в синагоге после того, как расходились все прихожане, и сидели в темноте, при слабом мерцании догорающих свечей.
Однажды вечером я рассказал ему, как мне горько оттого, что в Сигете нет учителя, который мог бы заняться со мной изучением Зогара[6], каббалистических книг, еврейского мистицизма. Он снисходительно улыбнулся и после продолжительного молчания сказал:
– В сад мистической истины ведут тысяча и один путь. У каждого он свой. Недопустимо ошибиться и пытаться проникнуть в этот сад чужим путем. Это опасно и для входящего, и для тех, кто уже там.
И Моше-Сторож, босой сигетский нищий, много часов напролет рассказывал мне об откровениях и тайнах каббалы. Вот так и началось мое приобщение к каббале. Мы вместе десятки раз перечитывали одну и
И в эти вечера я пришел к убеждению, что Моше-Сторож приведет меня в вечность, туда, где вопрос и ответ сливаются воедино.
Потом однажды из Сигета изгнали всех иностранных евреев. К их числу относился и Моше.
Они горько плакали, скучившись в вагонах для скота, куда их загнали венгерские жандармы. И мы, стоя на перроне, тоже плакали. Поезд скрылся за горизонтом, оставив за собой лишь густой и грязный дым.
Я услышал, как позади меня один еврей сказал со вздохом:
– А что вы хотите? Война...
О депортированных скоро забыли. Через несколько дней после их отъезда говорили, что они в Галиции, работают, и даже довольны своей судьбой.
Проходили дни, недели, месяцы. Жизнь вернулась в свою обычную колею. В наших домах царили покой и безмятежность. Торговцы совершали сделки, ученики иешивы[7] жили среди книг, дети играли на улице.
Однажды, идя в синагогу, я заметил на скамейке возле входа Моше-Сторожа.
Он рассказал, что произошло с ним и его спутниками. Поезд с депортированными пересек венгерскую границу и на территории Польши оказался в ведении гестапо. Там он и остановился. Евреям пришлось выйти и пересесть в грузовики. Грузовики направились к лесу. Там людям приказали выйти. Их заставили вырыть огромные могилы. А когда они закончили свою работу, гестаповцы начали свою. Спокойно, не торопясь, они убивали свои жертвы... Каждый должен был сам подойти к краю ямы и подставить затылок. Младенцев подбрасывали в воздух и стреляли по ним из автоматов, как по мишеням. Это произошло в Галиции, в лесу близ Коломыи. А как же удалось спастись самому Моше-Сторожу? Чудом. Его только ранили в ногу, но сочли убитым...
Дни и ночи ходил он от одного еврейского дома к другому, рассказывая про Малку - девушку, умиравшую целых три дня, и про портного Тоби, который умолял гестаповцев, чтобы его убили прежде, чем сыновей...
Моше переменился. В его глазах больше не светилась радость. Он перестал петь. Он уже не говорил со мной о Боге или каббале: он говорил лишь об увиденном. Люди отказывались не только верить его рассказам, но даже просто слушать их.
– Он пытается разжалобить нас рассказами о своей судьбе. Ну и воображение...
Или:
– Бедняга, он совсем спятил.
А Моше плакал:
– Евреи, послушайте меня. Я только об этом вас и прошу. Не нужно мне ни денег, и жалости. Только послушайте меня!
– кричал он в синагоге в промежутках между молитвами.
Я и сам ему не верил. Я часто сидел с ним по вечерам после службы и, слушая его рассказы, изо всех сил старался понять его печаль. Но чувствовал лишь жалость к нему.
– Они считают меня безумным, - шептал он, и из глаз его, словно капли воска, падали слезы.