Ночевала тучка золотая
Шрифт:
Он быстро, мельком заглянул и поинтересовался:
— А вот этот Муса? Он что, татарин?
— Да, — сказала Ольга Христофоровна. — Он сейчас тяжело болен.
— Откуда? — спросил штатский, пропустив мимо ушей про болезнь. — Не из Крыма случайно?
— Кажется, из Казани, — ответила заведующая.
— Кажется… А Гросс? Немка?
— Не знаю, — сказала заведующая. — Какое это имеет значение? Я тоже немка!
— Вот я и говорю. — Голос у штатского звучал очень ровно, в нем было что-то тихое, бесшумное почти, будто два крыла сзади шелестели.
— Понабрали тут, — повторил человек и бросил список прямо на стол, хотя Ольга Христофоровна, уловив его движение, уже протянула руку.
— Мы их не набираем, — сказала Ольга Христофоровна. — Мы их принимаем.
— Надо знать, кого принимаете! — чуть громче произнес человек, и опять же никакого зла или угрозы не было в его словах. Но почему-то взрослые вздрогнули.
И только Ольга Христофоровна упрямилась, хотя видно было, что она больна и ей тяжело продолжать разговор.
— Мы принимаем детей. Только детей, — отвечала она. Взяла список и будто погладила его рукой.
На следующий день всех детприемовских, в том числе и слепых, повели в театр. Шли попарно, зрячие вели слепых. В театре открылся занавес и началось волшебство под названием «Двенадцать месяцев».
Колька сидел рядом с Антоном, по другую сторону сидел Алхузур. Они пытались пересказывать Антоше все, что видели на сцене, но это было так трудно! Злая мачеха велит своей падчерице принести зимой красных ягод земляники, и девочка уходит в ледяной лес. Она замерзает от холода, но вдруг… Как бы Колька описал это, если вдруг прямо посреди поляны загорелся, вспыхнул огромный костер и вокруг него сидели двенадцать месяцев.
Алхузур онемел от восторга, а Колька рот открыл, и слюнка потекла.
Антоша же дергал их за руки и просил: «Ну что там? Что там?» Никогда ребята не были в театре и выходили будто пьяные. Дорогой Колька молчал, боялся со словами растерять что-то из увиденного.
Вечером всем раздали — сама Ольга Христофоровна это делала — по конфетке, по два печенья и по два бублика — такой шикарный подарок, и всех зрячих выстроили по одну сторону елки, а слепых напротив. Слепые спели им песню про елку, а потом Ольга Христофоровна громко закричала:
— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
Все ребята закричали «ура!» Даже больной Муса слышал из своей спальни этот крик, тоже подхватил его.
А потом зрячие ребята выступали, каждый с чем мог, а Колька стал читать стихи… Про тучку золотую.
…Но остался влажный след в морщине Старого утеса…Колька замолчал и посмотрел на слепых: они, вытянув шеи, напряженно слушали. Будто боялись пропустить даже его молчание… А оно затягивалось, потому что у Кольки перехватило дыхание и сжало горло. Он никак не мог выговорить слово «одиноко»…
Хотелось
Он вдруг понял вот сейчас, стоя перед слепыми, что кончилась его кавказская жизнь, а завтра, как им сказали, их повезут куда-то, где будет у них совсем другая жизнь.
Сбоку елки стоял Алхузур и тоже смотрел на Кольку. Уже стали подсказывать слова, но он не выдержал и убежал в коридор. А слепые зааплодировали ему вслед.
Утром их подняли раньше обычного, часов в шесть. Даже Мусу заставили одеться, его отправляли тоже. Оставались лишь слепые. Но когда всех выстроили, чтобы вести на станцию, откуда-то появился Антон и закричал:
— Кузьменыши! Вы здесь? Вы здесь?
— Антон! — крикнул Колька и выскочил из строя. Антон нашел руку Кольки и протянул бумажку. На ней было выколото пупурышками на языке слепых.
— Это тебе гаданье на будущее! — сказал Антон и улыбнулся, как улыбаются только слепые: куда-то в пространство.
— Но я же не прочту, что тут написано!
— Приходи на рынок, если попадешь в наш город! — сказал Антон. — Я там буду! Я тебе прочту! Ты хороший человек, Коля!
— Дети, на место! — крикнула Ольга Христофоровна. Это относилось, конечно, к Кольке. — Всем идти за мной.
На улице было холодно. Мела поземка. Вокзал был пустынен. Ребят разместили в поезде, в пустом неубранном вагоне. Никто никуда, кроме них, не ехал в этот первый день нового года.
Колька показал Алхузуру на две самые верхние полки и сказал: «Это наши. Мы так с Сашкой ездили».
В это время в вагон зашла Ольга Христофоровна и крикнула:
— Коля! Тебя там спрашивают!
— Кто? — недовольно буркнул Коля, не желая отходить от Алхузура.
— Выйди! И узнаешь! — сказала Ольга Христофоровна. Тяжеловатой походкой она двинулась дальше по вагону, проверяя, все ли нормально устроились.
— Муса, тебе не холодно? — спросила она татарина.
Муса ежился, но жаловаться не хотел. Да в общем-то он радовался, что тоже куда-то едет. Чего бы это он оставался один…
Колька вышел в тамбур и увидел у вагона Регину Петровну. Она держала в руках свертки.
Бросилась к Кольке, но споткнулась. А он смотрел из тамбура. Смотрел, как она торопливо поднимается по неудобным ступенькам, чуть не роняя свертки.
— Вот! — запыхавшись, произнесла она. — Это костюмы! Ну те, которые вам с Сашкой! — И так как Колька молчал, она просительно закончила: — Возьми! Там на новом месте…
И положила свертки на пол рядом с Колькой. Они помолчали, глядя друг на друга.
— Я не знаю, куда вас везут… — произнесла она, глядя на Кольку. — Почему-то держат в секрете… Ерунда какая-то. Но ты еще подумай. Может, останешься с нами? Мы с Демьяном Иванычем обсудили, он не против взять тебя… — Она поправилась: — Тебя… и этого мальчика…
Колька покачал головой.
Регина Петровна вздохнула. Стала доставать папироску, но сломала ее и выбросила.
— Ну, ладно, — сказала она. — Может, ты напишешь? Когда приедешь на место?