Ночи Истории
Шрифт:
— Вам знаком этот почерк? — спросил Густав.
Бьелке пожал плечами.
— Почерк, вероятно, измененный, — уклончиво ответил он.
— Вы прислушаетесь к предупреждению, ваше величество?
— воскликнул Армфельт. Он прочитал письмо, склонившись над плечом секретаря, и его лицо заметно побледнело.
Густав презрительно рассмеялся.
— Воистину, я лишился бы всякой радости жизни, если бы слушал каждого паникера.
Однако по изменившемуся цвету его лица было видно, что король рассержен. Пренебрежительный тон анонимного послания задел его гораздо сильнее, чем сам смысл. Несколько мгновений он
— Перевяжите мне волосы, Франсуа, — сказал он, — и мы пойдем.
— Пойдем? — в ужасе воскликнул Армфельт. Его лицо побледнело настолько, что слилось с костюмом цвета слоновой кости.
— Неужели вы полагаете, что меня можно испугать так, что я забуду о развлечениях? — Однако следующий вопрос, заданный королем, говорил о том, что страх уже зацепил его.
— Между прочим, Бьелке, почему вы отменили бал на прошлой неделе?
— Советники из Гефла потребовали тогда у вашего величества срочной аудиенции, — напомнил ему Бьелке.
— Да, я помню, что это вы сказали в тот день. Но, приступив к делу, мы поняли, что оно не такое уж срочное. Быть может, у вас были другие причины, например какие-нибудь подозрения?
Король устремил пристальный взгляд своих темно-синих глаз на бледное, похожее на маску, лицо секретаря. Серьезное, почти суровое выражение лица Бьелке сменилось улыбкой.
— Что я подозревал тогда, подозреваю и сейчас, — ушел он от ответа, — а сейчас я подозреваю, что какой-нибудь ничтожный недруг желает напугать ваше величество.
— Напугать меня? — вспыхнул Густав. — Я, что же, человек, которого легко напугать?
— Ах! Подумайте же, вы, мой король, и вы, Бьелке, — тонким голосом проговорил Армфельт, — быть может, это дружеское предостережение. Ваше величество, позвольте мне, вашему смиренному слуге, предложить вам не рисковать и отменить маскарад!
— И дать этому наглому анониму повод хвастаться, что он испугал короля? — рассмеялся Бьелке.
— Вы правы, барон. Письмо имеет целью превратить меня в посмешище.
— А если нет? — настаивал расстроенный Армфельт. Он принялся многословно уговаривать короля принять необходимые меры предосторожности, напоминая ему о врагах, которые вполне могли преследовать цели, указанные в анонимном письме. Его слова произвели на Густава впечатление.
— Если бы я обращал внимание на все предупреждения, — сказал он, — то лучше бы мне сразу уйти в монастырь. И все же… — и король, явно колеблясь, погрузился в размышления, подперев рукой подбородок. Его голова поникла, а тело неподвижно застыло.
Бьелке, который сейчас более всего желал того, что еще недавно так рвался предотвратить, нарушил молчание, чтобы не дать королю прислушаться к совету Армфельта.
— Ваше величество, — сказал он, — вы можете избежать и насмешек, и опасности, да еще и посетить маскарад. Если заговор существует, то, будьте уверены, убийцы знают о том, в каком костюме вы там появитесь. Давайте мне ваше огненное домино, а сами наденьте простое черное.
Амфельт раскрыл рот от изумления, вызванного столь дерзким предложением, а Густав сделал вид, будто не расслышал его. Он продолжал стоять в той же напряженной позе, его взгляд был по-прежнему рассеян и задумчив. И, как бы выдавая свои мысли, он произнес одно имя. И
— Анкастрем?
Позже ему вновь довелось вспомнить об Анкастреме и навести о нем справки. Это оправдывает нас в попытке проследить мысли короля об этом человеке, мысли, вызванные угрызениями совести. У короля были причины бояться Йона Якоба Анкастрема больше, чем любого другого шведа, ибо Густав, совершивший за свою жизнь немало мерзких злодеяний по отношению ко многим людям, все же никого не оскорблял так глубоко, как этого гордого, умного аристократа. Король ненавидел Анкастрема так, как только один человек может ненавидеть другого, оскорбленного им. Его ненависть усугублялась еще и тем обстоятельством, что Анкастрем презирал короля, и это холодное убийственное презрение сквозило в каждом его поступке.
Эта вражда продолжалась уже более двадцати лет. Она началась, когда оба они были достаточно юны, Анкастрем еще мальчик, Густав чуть старше, но уже порочен. Однажды в пылу ссоры он грязно оскорбил своего более молодого приятеля и получил в ответ пощечину. От неприятных последствий, которые мог повлечь за собой удар по лицу принца, Анкастрема спасли только его молодость и признание всеми того факта, что Густав сам спровоцировал его. Но от мстительности короля его не могло спасти ничто. Густав затаил злобу и дожидался лишь удобного случая, чтобы расквитаться с человеком, который его ударил. Такая возможность предоставилась четыре года назад, в 1788 году, во время войны с Россией. Анкастрем командовал войсками, защищавшими остров Готланд. Войск явно не хватало, да и остров не был подготовлен к обороне, на нем не было укреплений. Чтобы удержать его, нужно было быть героем, к тому же оборона могла оказаться не только бессмысленной, но и гибельной, ибо упорство защитников наверняка повлекло бы за собой не только уничтожение гарнизона, но и мародерство, грабеж мирного населения.
В таких условиях Анкастрем счел своим долгом сдаться превосходящим силам русских, сберегая тем самым жизнь и имущество жителей острова. Именно этот его поступок дал королю возможность удовлетворить свою жажду мести. Анкастрема арестовали и предъявили ему обвинение в государственной измене. Было объявлено, что он призывал население Готланда не сопротивляться русским. Агенты короля подкупили свидетелей, давших ложные показания, и на основании их заговора Анкастрема приговорили к двадцатилетнему заключению в крепости. Как очень скоро понял Густав, он зашел слишком далеко и навлек на себя всеобщую ненависть — это чувство, доселе тлевшее в душах подданных, после такого проявления несправедливости вспыхнуло ярким пламенем, и Густав поспешил — нет, не снять обвинение, брошенное Анкастрему, но «простить» его мнимый проступок.
Когда Анкастрем был доставлен в суд, где ему объявили о помиловании, он воспользовался этой возможностью и выступил с речью, в которой заклеймил позором презираемого им короля.
— Мои бесчестные судьи, — заявил он громогласно, и эхо людской молвы донесло эти слова до самых окраин Швеции, — даже не сомневались в моей невиновности. Моя вина была установлена на основании лжесвидетельства. Меня освободили, и я воспринимаю это как должное. Но лучше бы мне погибнуть из-за враждебности короля, чем жить обесчещенным его снисходительностью.