Ночи Истории

Сабатини Рафаэль

Когда Густаву передали эти слова, он стиснул зубы. Гнев его возрастал по мере того, как королю докладывали о неизменно радушном приеме, который Анкастрем после освобождения встречал повсюду. Густав понял, что совершил грубый промах и в своем стремлении унизить Анкастрема навредил лишь себе. «Простив» его, Густав не умерил общественного негодования. Да, пламя восстания было притушено. Но король не испытывал недостатка в свидетельствах того, что огонь этот, незаметный со стороны, продолжает горсть и распространяется как в среде вельмож, так и в народе.

Поэтому совсем не удивительно, что в тот миг, когда перед его глазами оказалось письмо

с предостережением, король произнес имя Анкастрема. Он думал об Анкастреме, и страх перед ним постепенно заполнял сознание Густава. Он был достаточно силен, чтобы заставить короля прислушаться к предупреждению. Густав опустился в кресло.

— Я не пойду, — сказал он. Бьелке заметил, как побледнело лицо и затряслись руки короля.

Секретарь повторил свое предложение, на которое король в первый раз не обратил внимание. Густав с неожиданным пылом ухватился за эту возможность, нимало не заботясь о том, что сам Бьелке при этом подвергается опасности. Король захлопал в ладоши и вскочил на ноги. Если есть заговор, то его участников можно будет поймать в ловушку. Если заговора нет, то попытка напугать его провалится. Таким образом, он будет защищен как от насмешек врагов, так и от их кинжала. Даже Армфельт не возражал и не пытался отговорить короля. Ведь теперь риск перекладывался на плечи Бьелке, что вовсе не тревожило Армфельта. Наоборот, его это весьма устраивало — у него не было никаких причин любить барона, в котором он видел сильного соперника. Армфельт не станет проливать слез, если удар кинжала, предназначенный королю, поразит вместо него Бьелке.

Итак, облачившись в домино кающегося грешника, барон Бьелке уехал в Оперу. Через некоторое время король последовал за ним. Как только он вошел в театр, опираясь на руку графа Эссенского, он понял, что предостережение не было пустым, и, несмотря на принятые меры предосторожности, пожалел, что не прислушался к совету и не остался дома. Первым лицом, которое он увидел, входя в залитый светом салон (одно из немногих лиц без маски), было лицо Анкастрема. Наверное, тот наблюдал за входной дверью.

Густав замер на месте. По его телу пробежал холодок. Внезапно что-то подсказало ему: быть беде. Один лишь облик Анкастрема, его решительное надменное лицо, его гордая осанка, говорили королю о многом. После памятного судебного разбирательства Анкастрем не упускал возможности выказать свое презрение монарху. Его не видели ни на одном торжестве, которое должен был посетить Густав. Зачем же он пришел на этот бал, устроенный по личному пожеланию короля, если не для выполнения той зловещей задачи, о которой говорилось в письме?

Первым желанием короля было немедленно уйти. Его охватил тот странный, почти безрассудный страх, какого он до сих пор не испытывал, ибо король, хотя и совершал ошибки, никогда не страдал от недостатка храбрости. Но пока он колебался, мимо него прошествовал человек, облаченный в огненное домино, окруженный гуляками обоих полов. Король подумал, что, если Анкастрем действительно собирается совершить злодеяние, то его внимание должен привлечь именно этот человек, перед которым почтительно расступались присутствующие, полагавшие, что это и есть король. Однако Анкастрем продолжал смотреть на настоящего Густава, и король почувствовал себя так, будто маска на его лице сделана из стекла.

Когда он уже собрался повернуться и уйти, в зал внезапно хлынула еще одна волна людей, немедленно поглотившая Густава и графа Эссенского. Проталкиваясь сквозь толпу,

они потеряли друг друга из виду. Король очутился в самой гуще жизнерадостных юнцов, которые, приняв его за своего, увлекли за собой. Он пытался сопротивляться, но тщетно: с таким же успехом можно было бороться с бурным горным потоком. Идти против течения было совершенно невозможно. Короля едва не свалили с ног и, чтобы спастись, он был вынужден покориться и следовать общему движению. Увлекаемый толпой, король прошел по амфитеатру, беспомощный, как пловец, попавший в мощный водоворот и боящийся утонуть.

Первым побуждением короля было сорвать маску и показать окружающим свое лицо, чтобы добиться почтительного отношения, приличествующего подданным. Однако поступить так значило бы подвергнуть себя опасности, в существовании которой он теперь уже был убежден. Ему оставалось лишь позволить толпе тащить себя вперед, дожидаясь возможности сбежать от этих сумасшедших.

Пол амфитеатра был соединен со сценой деревянной широкой лестницей. Людская волна подняла короля по этой лестнице на сцену, и там Густав наконец нашел себе убежище у одной из кулис. Тяжело дыша, он прижался к ней спиной, ожидая, что людской поток проследует дальше, однако толпа остановилась вместе с Густавом и кто-то тронул его за плечо. Повернув голову, он увидел неподвижное лицо Анкастрема, стоявшего совсем рядом. В следующее мгновение Густав ощутил жгучую пронзительную боль в боку и почувствовал тошноту и слабость. Голоса зазвучали глухо, огни слились в дрожащую яркую полосу, а затем померкли.

В общем шуме звук выстрела услышали только те, кто был в непосредственной близости от короля. Внезапно небольшая группа людей в масках, оттеснив окружающих, бросилась врассыпную, и все увидели окровавленное тело, распростертое на сцене.

Раздались крики: «Пожар! Пожар!»

Это кричали заговорщики, чтобы посеять панику, в которой они надеялись разойтись и затеряться в толпе. Паника, однако, продолжалась недолго. Ее практически мгновенно пресек граф Эссенский, который протиснулся на сцену, чтобы посмотреть, что там произошло. Склонившись над лежащим, он снял с его лица маску и понял, что его опасения подтвердились: он увидел мертвенно бледное лицо короля. Когда граф выпрямился, его лицо было таким же белым.

— Убийство! — закричал он. — Закрыть двери и поставить к ним охрану, чтобы никто не ушел из театра!

Офицеры охраны немедленно выполнили его приказ.

Телохранители короля, оказавшиеся в зале, подняли Густава и помогли уложить его на носилки.

К королю вернулось сознание, пока врач осматривал его рану, он все понял и настолько пришел в себя, что смог сам отдавать приказания. Велев запереть ворота города на три дня, он принес свои извинения присутствующему в Опере прусскому министру за то, что тот поневоле попал в изоляцию, объяснив, что его приказ соответствовал обстоятельствам.

— Ворота будут закрыты три дня, — сказал он, — и в течение этого времени вы не сможете сноситься со своим двором. Зато ваши сообщения будут более важными, ибо к тому времени станет ясно, выживу я или умру.

Следующий приказ, отданный королем прерывающимся из-за нарастающей боли голосом, был адресован дворецкому Бензелстьерне. Перед тем как покинуть зал, все присутствующие должны снять маски и записать в особой книге свои имена. После этого Густав велел доставить себя домой на носилках, на которых он лежал, чтобы избежать страданий, причиняемых ему малейшим движением.