Ночи в цирке
Шрифт:
Еще этот страшенный халат с заляпанным гримом воротником… когда Лиззи поднимала волосы вверх, под растрескавшимся, заскорузлым от многодневной немытости шелком заметны были горбы, две огромные, словно груди на спине, шишки; ее уродство бросалось в глаза: спаренные бугры, которые она скрывала на то время, что приходилось проводить при дневном или электрическом свете, вне всеобщего внимания. На улице и на званых вечерах, на обедах в дорогих ресторанах в обществе герцогов, принцев, промышленных магнатов и биржевиков она оставалась калекой, хотя постоянно ловила на себе взгляды, и люди из кожи вон лезли, только
– Кто шьет вам платья? – спросил скрывающийся в Уолсере проницательный репортер. Лиззи замерла, не дотянув щетку до конца волос; глаза хозяйки резко распахнулись – фьюить! – как два голубых зонта.
– Никто. Сама, – резко ответила Феверс. – Лиз помогает.
– А шляпы покупаем у лучших модисток, – учтиво добавила Лиззи. – В Париже приобрели несколько очень милых шляпок, правда, дорогая? Та, из итальянской соломки с мускусными розами…
– У него бокал пустой.
Уолсер позволил его наполнить, после чего Лиззи зажала во рту несколько черепаховых заколок и обеими руками принялась возводить на голове Феверс шиньон. За стенами гулким эхом отзывались звуки завершающего день мюзик-холла, в трубе журчала вода, сбегавшие по лестнице к экипажам своих заждавшихся поклонников молоденькие хористки желали друг другу доброй ночи, где-то хрипело расстроенное пианино. Свет от голых ламп по краям зеркала безжалостно бил Феверс прямо в лицо, но не выявлял в классической форме ее черт никаких изъянов, разве что их размеры были сами по себе недостатком, делавшим ее вульгарной.
Укладка двух ярдов золотых волос заняла довольно много времени, и когда последняя шпилька заняла свое место, все здание уже погрузилось в ночную тишину.
Феверс с удовлетворением похлопала получившийся на голове узел. Лиззи встряхнула бутылку шампанского, убедилась, что она пуста, отбросила в угол, достала из ящика за ширмой новую, откупорила и наполнила бокалы. Феверс сделала глоток и поежилась.
– Теплое.
Лиззи заглянула в кувшин для мытья и выплеснула растаявшее содержимое в ванну.
– Льда не осталось, – укоризненно сказала она Уолсеру, как будто он был в этом виноват.
«Возможно… мои мозги превращаются уже в пузыри, – подумал Уолсер, – но я готов поклясться, что видел рыбку, маленькую, живую и извивающуюся – селедку, кильку, гольяна, – не знаю, но она ее выплеснула». Впрочем, у него не было времени на мысли об обмане зрения, потому что Феверс важно продолжила интервью с того места, на котором прервалась.
– Высидели, – проговорила она.
2
– Высидели; а кто – не знаю. Кто снесменя, для меня такая же тайна, сэр, как и способ зачатия; кто мои мать и отец – я не имею ни малейшего понятия, можно сказать, что они и самой природе не известны. Но меня все-таки высидели и оставили в Уаитчепле в корзинке со скорлупой и соломой у дверей известногодома – понимаете, о чем я?
Феверс потянулась за бокалом, и грязный атласный рукав упал с ее руки, изогнутой с изяществом ножки дивана, на котором сидел Уолсер. Рука слегка, как будто от сдерживаемого ею волнения, дрожала.
– Я уже говорила, что Лиззи, выпроваживая очередного клиента, споткнулась о пищащий живой комочек,
Уолсер торопливо записывал, а Феверс покосилась на отражение блокнота в зеркале, как будто пытаясь каким-то волшебным способом расшифровать его стенографию. Он молчал, и это несколько сбило ее с толку.
– Да полноте, сэр, разве в ваших газетах дадут такое напечатать? Женщины эти были нижайшего пошибаи развратные.
– Вы будете приятно удивлены, сударыня, узнав, что нравы Нового Света значительно мягче ваших, – спокойно сказал Уолсер. – К тому же я был лично знаком с очень порядочными проститутками – чертовски положительными женщинами, – жениться на которых счел бы за честь любой мужчина.
– Жениться? Тьфу ты! – раздраженно крякнула Лиззи. – Из огня да в полымя! Брак – та же проституция, только отдаваться приходится одному, а не кому попало, правильно? Никакой разницы! Молодой человек, вы полагаете, что уважающая себя проститутка захочет выйти замуж за вас?
– Ладно, Лиззи, это не в обиду. Скажи-ка лучше, посыльный еще не ушел? Я умираю с голоду и готова обменять золотой гребешок на пирожки с начинкой из угря. – Она обернулась к Уолсеру с кокетливостью великанши. – Только представьте себе: пирог с угрем и пюре!
Позвонили посыльному, который оказался на месте и был немедленно отряжен Лиззи – все еще насупившейся из-за нанесенного ей оскорбления – в пирожковую на Стрэнде. Оттаяла она, впрочем, довольно быстро, когда спустя каких-то десять минут появилась прикрытая корзина съестного изобилия: горячие мясные пирожки с добрым ковшом вязкой угриной подливки на каждом, невообразимая гора картофельного торе, целое болото вареного гороха, плавающего в зеленоватом бульоне. Феверс отдала посыльному деньги, дождалась сдачи, вручила чаевые и чмокнула в персиковую, не знавшую бритвы щеку, оставив на ней румяное жирное пятно. Оглушительно гремя взятыми напрокат приборами, женщины набросились на еду; Уолсер же довольствовался очередным бокалом потеплевшего шампанского.
– Английская пища… м-м-да, к ней надо привыкнуть; я искренне полагаю, сударыня, что ваша национальная кухня – восьмое чудо света.
Феверс странно глянула на него, словно подозревая подвох и надеясь рано или поздно за него расквитаться, но рот ее был слишком полон для ответного удара; она с колоссальным упоением заталкивала в него самую грубую, дешевую, нижайшего из всех мыслимых пошибов еду, достойную разве что извозчиков. Она жрала, запихивала в себя, проливала подливу, слизывала горошины с ножа; она обладала глоткой под стать своим размерам и трапезными манерами елизаветинского толка. Пораженный, но с непробиваемой учтивостью, свойственной его профессии, Уолсер ждал насыщения неуемного аппетита; Феверс вытерла рот рукавом и рыгнула. Еще раз хитро на него взглянула, надеясь, вероятно, на то, что этот жор его оттолкнет, но репортер продолжал сидеть на диване с блокнотом на коленях и карандашом в руке, и, вздохнув, она еще раз рыгнула и продолжала: