Ночная диверсия
Шрифт:
— Герр оберст, хозяйка парикмахерской Эльза Штрекке на третий день после вашего отъезда выехала к мужу и больше не возвращалась. После ее отъезда взяла расчет и исчезла из города вместе с матерью мастер Елена Сазонова.
— Так вот зачем она приглашала меня в день операции на ужин. Проверить! Уточнить, сработал ли механизм, запущенный коммунистами! А я, старый болван, рассыпался перед ней в любезностях, извинения просил, в свою неотразимость поверил. Идиот! Осел!»
Конечно, всю эту самообличительную тираду оберст фон Говивиан
— Срочно пошлите радиограмму в управление. Уточните местонахождение майора Штрекке и его жены.
Ответ пришел быстро. Майор Штрекке два часа назад во главе крупной диверсионной группы направлен самолетом для заброски в глубокий тыл к русским.
— Проклятье! — И оберст в ярости швырнул тяжелое пресс-папье в огромное, в полстены, зеркало.
Адъютант, утратив свою обычную беспристрастность манекена, бросился собирать осколки.
— Куда? Осел! Срочно радиограмму в управление. Штрекке — враг!
…А в это время, когда оберст фон Говивиан бесновался в своем кабинете, за несколько десятков километров от города, в лесу, в землянке командира партизанского отряда, продолжалось заседание трибунала.
За грубо сколоченным столом сидели*. Худой, Самойленко и еще трое партизан.
— Скажите, подсудимый, где вы условились встретиться с остальными участниками побега?
— Я вам уже отвечал на этот вопрос. Мы разошлись в разные стороны, в расчете, что поодиночке легче добираться. О встрече мы не договаривались.
— Когда вы разошлись?
— Точно не скажу, это было перед самым рассветом.
— Когда была организована связь с оберстом Гови-вианом? Как вы передали ему оперативный план операции? Ведь мы вам сообщили время нападения на комендатуру, вокзал и прочие объекты, а также силы, которыми будет оно осуществлено.
— Никакого оберста я не знаю. Я человек новый в городе, и вам всего удобней свалить вину на меня за провал операции.
— А откуда вы знаете, что она провалилась? Отвечайте, подсудимый!
Он молчал, чувствуя, что допустил промах.
— Хорошо. Вернемся еще раз к некоторым деталям вашей биографии. Где вас ранили?
— У Новоград-Волынского.
А точнее?
В районе деревни Несолонь.
— Еще один вопрос. Когда вы видели в последний раз свою дочь?
— В мае 1941 года. Она приезжала ко мне в Днепропетровск.
— Опишите ее внешность.
«Рубан» довольно подробно описал внешний вид Ольги.
— Довольно! Вы лжете! Вы присвоили чужое имя.
— Как вы смеете?
— Смею! Введите свидетельницу.
Предатель побледнел, напряженно посматривая на дверь… В землянку вошла Ольга.
— Я — дочь Семена Алексеевича Рубана. Этот негодяй присвоил имя моего отца, чтобы…
Раздался дикий вопль. Провокатор рванулся вперед, но сильный удар в челюсть свалил его на пол.
Заседание продолжалось.
— Итак, подсудимый,
— Сорокин Павел Васильевич.
— Что это за браслет? — едва сдерживая негодование, спросил Андрей Михайлович, — когда вы его приобрели?
— Еще до войны купил в Одессе.
Андрей Михайлович, уже не сдерживаясь, прервал его:
— Врете, негодяй! Введите вторую свидетельницу!
Вошла Татьяна. Она с отвращением смотрела на подсудимого. Она помнила Шеремета краснощеким, пышущим здоровьем и энергией. А сейчас перед ней сидел сгорбившийся, костлявый человек с густой щетиной на сером обрюзглом лице. Он тупо смотрел на Таню, потом вдруг, схватившись за горло, начал судорожно икать.
Переждав, Худой продолжал допрос.
— Итак, ваша настоящая фамилия?
Трибунал закончил свою работу на рассвете. Провокатор был приговорен к высшей мере наказания.
…Обхватив голову руками, ничего не видя перед собой, натыкаясь на стены, метался по землянке Кондрат Шеремет. Страх, злоба, ненависть владели им. Ничего человеческого не оставалось в этом жалком подобии человека.
Где, когда началось твое падение в эту страшную бездну, Кондрат Шеремет?
Может быть, в лагере, когда ты, воспользовавшись доверчивостью Рубана, непоколебимым стремлением старшего лейтенанта бежать из немецкого плена, черной змеей влез ему в душу?
Нет, Шеремет, гораздо раньше. И даже не тогда, когда, застрелив товарища, ты перебежал к немцам. Нет. И не с того это началось, когда ты, пытаясь похитить ценности, сданные рабочими в фонд обороны, выкрал продовольственные карточки у своего товарища по работе — Татьяны Самойленко, обрекая ее на голод. Так когда же, когда? Может, падение твое началось в детстве и в нем виноваты твои родители? Нет, у тебя были хорошие, работящие, честные отец и мать. Твой отец, плотник, очень заботился о тебе. Он всегда мечтал дать сыну высшее образование, как бы ему это трудно ни было. Правда, родители не в состоянии были обеспечить твое безмятежное детство. Даже в старших классах тебе приходилось носить, аккуратно заштопанные парусиновые туфли и кургузое, перешитое из отцовского, пальто. Многие твои товарищи одевались не лучше, но не придавали этому значения. А для тебя это имело значение. И еще какое!
Помнишь, Кондрат, как ты, завидуя своему соученику, тайком пробрался в раздевалку и безжалостно, в ленты, исполосовал его пальто бритвой? Правда, о том, что это сделал ты, никто не узнал, а школьной гардеробщице тете Марусе пришлось из своей скромной зарплаты выплачивать стоимость испорченного пальто. Но в твоей душе не шевельнулось ни угрызение совести, ни жалость к невинно пострадавшей женщине.
Ты уже тогда был ожесточен, хотел властвовать. Ты грубил родителям, учителям, хулиганил. Но как ты преобразился, когда педагоги, ища пути к твоей душе, порекомендовали избрать тебя старостой класса!