Ночная диверсия
Шрифт:
— Я у вас, товарищ Глобина, видел комсомольский билет. Зачем вы его носите?
Нина растерянно посмотрела на Карташова.
— То есть как это — зачем? Я вас совсем не понимаю, Сергей Петрович.
— Чего же тут понимать? Вы сами знаете, какая сейчас обстановка в городе. Почти все врачи призываются в армию, а вы, вместо того, чтобы помочь, бельишко в чемодан укладываете. Сказать вам, как это называется? Дезертирством, девушка, вот как.
— Я не дезертирую, Сергей Петрович, я возвращаюсь в институт. А оттуда, наверное,
— Фронт, фронт! Вы что же думаете, раз война, у нас здесь люди больше в медицинской помощи не нуждаются? Может, им теперь нужно знахарок заводить? Вы об этом подумали? А о том, что не сегодня-завтра к нам начнут поступать раненые, вы подумали?
Нина растерянно помолчала, а потом заговорила виновато:
— Сергей Петрович, я действительно не думала. Может, вы и правы. Но мне в любом случае нужно позвонить в институт.
Лицо главного врача посветлело. Он дотронулся рукой до плеча Нины:
— Только звонить тебе придется с междугородней: от нас в область не дозвонишься.
Через час-полтора Нина уже была в центре города. Она очень любила этот небольшой, но шумный и веселый город-курорт. Узкие, извилистые улицы и дома самой разнообразной архитектуры уползают вверх, в горы. А как хороша в этом городе набережная, обрамленная аллеей великанов-тополей!
С одной стороны ее — вечный, то мерный, то порывистый, штормовой плеск моря, голубеющий необозримей простор, с другой — тишина и прохлада, тихий шелест густой зеленой листвы…
А как красиво серебрятся листья в лунные ночи! И, кажется, что это не отсвет луны, а отсвет листьев ложится на темные притихшие волны, и, как продолжение серебристого шелестения тополей, белеет до горизонта извечная, столько раз воспетая, но всегда трогающая сердце своей красотой лунная дорожка.
…Нина шла по улицам города и не узнавала его. Был он непривычно притихшим, утратил свой прежний нарядный вид. Здания и дворцы, выкрашенные в грязно-зеленый цвет, выглядели уродливо, нелепо. И не беззаботных курортников увозили машины, а зенитные орудия и солдат с суровыми лицами. И всюду в городе рыли щели, бомбоубежища.
Созвонившись с институтом, Нина вернулась в больницу и с головой погрузилась в работу.
С первых же дней после приезда на практику у Нины установились сложные взаимоотношения с зубным врачом — Олегом Дмитриевичем Нарвильским. Это чувство неприязни возникло сразу же после того, когда он, знакомясь, подал Нине руку. Рука была мягкая, белая, с безукоризненно обработанными ногтями. Прикоснувшись к этой руке, Нина не ощутила рукопожатия, а только неприятный холодок.
Когда-то, еще в детстве, кто-то из мальчишек сунул ей в руку ужа. Тогда она страшно испугалась, и чувство омерзительной гадливости сохранилось надолго. Сейчас у нее почему-то мелькнуло такое же ощущение. Позже Нина старалась разобраться в своих чувствах, но не смогла.
Олег Дмитриевич был молод, но уже считался одним
После знакомства с Нарвильским Нина мучительно старалась вспомнить, кого он ей напоминает. И вспомнила. Как-то она смотрела документальный кинофильм о зверопитомнике. Крупным планом показывали маленького хищника — куницу. У этого красивого пушистого зверька была маленькая мордочка с острыми, зло оскаленными зубами.
Олег Дмитриевич, казалось, не замечал холодной отчужденности Нины, выказывал ей всяческое внимание. Однажды он к ней постучался после работы. У него в руках был букет роз и билет в кино.
— Нина, примите от чистого сердца. Говорят, очень хороший фильм.
— Спасибо, но я не пойду. — И вдруг спросила прямо, в упор: — Скажите, Олег Дмитриевич, почему вы не в армии? Ведь вы молоды.
Олег скользнул по ней взглядом, опустил глаза.
— Военный мундир не для эскулапа. А если серьезно — пошаливает здоровье, почки.
После его ухода Нина порвала билет. Хотела выбросить букет, но розы были так хороши, что, поколебавшись, она поставила их в вазу.
Нарвильский еще несколько раз заходил к ней, но каждый раз наталкивался на ее вежливый, холодный отпор.
Раненых так и не привезли. Фронт стремительно приближался. Город начал эвакуацию. Готовилась к отъезду и Нина.
Больных постепенно выписывали, больница пустела. Накануне отъезда поздно ночью кто-то громко и настойчиво постучал в окно.
Испуганно вскочив, Нина набросила халат и открыла дверь. Перед ней стоял Нарвильский. При лунном свете его лицо казалось совсем белым. Мелкие зубы оскалились в улыбке. Отстранив ее, он вошел в комнату.
— Что это значит? Что вам нужно?
— А это значит, что вам теперь не обойтись без меня. Немцы прорвали фронт, и мы уже в тылу. Выехать не удастся.
— Вы лжете! И при чем тут немцы? Вы-то не немец?
Нарвильский нервно засмеялся.
— Нет, не немец, но у немцев тоже болят зубы. Бросьте ломаться. Так будет лучше.
Он приблизился к ней вплотную. Она отскочила и влепила ему солидную пощечину.
Нарвильский зло выругался. Уже от двери пригрозил:
— Ты мне дорого заплатишь за это.
Он не соврал. Утром в город вошли немцы. Из окна своей комнатки Нина видела, как в больничный двор вошло несколько крытых машин. В них начали грузить оставшихся еще больных. Во двор выбежал главврач. Он что-то возбужденно говорил высокому немецкому офицеру, показывая на машину. Тот несколько минут слушал, чуть склонив голову, потом, размахнувшись, ударил врача в лицо и пошел к машине.
Главврач упал. Нина, вскрикнув, выскочила во двор. Пахнув в лицо ей выхлопным газом, машина с ревом помчалась на улицу.