Ночной дозор
Шрифт:
И Луви Лат, его старый друг,
ценитель бататов и свежих щук,
когда-то учитель, - сидит в трактире,
три кварты выдув, может, четыре,
коротая печальный нетрезвый досуг.
Там Стоккис де Вал и Кос Хундертон,
там Герт Кетулпи - стар, изможден,
там Виллем Кук с Петрусом Пуром,
с Берсом ван Зейлом, болтуном-винокуром,
он-то и платит за выпивон.
"Ни выдоха без выпивона, ни вдоха,
эх,
Качкой умучено брюхо твое,
ну да едва почнешь питье,
качка пройдет, и станет неплохо.
Слыхали - даче Дорс Дуббелдоп,
Дорс Наливай-по-второй, утоп.
Погода, ни зги не видать, виновата,
да и сеть, похоже, тяжеловата,
так-то последний куш и огреб.
Кто же в воскресный день, сгоряча,
возле купальщиков топоча,
с собакою в пляску пойдет неуклюже,
чья же улыбка сверкнет не хуже,
чем вывеска зубного врача?..
Другого не будет... А впрочем, вздор.
Для всех для нас - один приговор,
с незапамятных лет стихия морская
шумит, рыбаков из глубин отпуская.
Такая судьба, такой коленкор".
*
Смерти привычны такие штуки.
Дорс отошел, и достался Луки
красный галстук, - а воскресный наряд
и свитер взял себе Луви Лат,
Мекки - вельветовые брюки.
На пятый день, чуть взошел прилив,
явился Дорс, до дома доплыв
без челнока, без паруса даже,
появился впервые на общем пляже,
словно купальщик - строен, красив.
Явился Дорс к пепелищам отчим,
подобно тем, с "Биркенхэда", и прочим,
лишь достались креветкам глаза и нос
словно гурманам с "Дос Милагрос",
до деликатесов охочим.
Испугались купальщики - только ль они?
Луви Лат отбросил край простыни,
потому как бояться мертвого - глупо,
и, хоть море сорвало сандалии с трупа,
опознал его большие ступни.
Под вечер из Барскибоса пришли,
из поселков других - вблизи и вдали
братья и сестры путем печальным,
друзья и подруги с питьем поминальным,
ибо рыбак доплыл до земли.
"Маловеры, зачем потупляете взор?
Великая тишь нисходит в простор".
"Часы, недели, месяцы, годы..."
Листва летит, шум непогоды.
"День Господень приходит как вор".
Мы в глине его схоронили сырой,
близ моря поставили в общий строй:
с Тейсом Фоелом, дедушкой Квикли Книпом,
с Джеком Хоррисом и Фердинандо Випом
спит сегодня и Дорс Наливай-по-второй.
Все
возвращаются призраки-англичане,
на "Биркенхэде" ржут табуны,
и птицы морские в небе видны
треугольники траурных писем в тумане.
Все так же сверкает луч маяка
от мыса Дейнджер - исподтишка
мы ищем звезды в небе над морем,
вслушиваемся и тихонько вторим
разговору прибрежного тростника.
ГОЛОС НИОТКУДА
Здесь, в пустоте земли, я столько лет живу:
здесь черный воздух, черная вода,
я волосами весь зарос, и ногти, закруглившись,
длиннее пальцев стали;
по лезвию меж тем и этим миром
среди скелетов я ползу
ключицы, черепа... Живое в мертвом?
Помет нетопырей
единственное, что доходит с неба.
Я машинистом был когда-то... Где
старуха Берта? Черных пассажиров
я вез, когда она внезапно взорвалась
и пнула в никуда меня.
Но высший промысел меня преобразил,
мое растерзанное тело
с годами соками набухло: я пытаюсь
дослать на землю весть из-под земли.
Как Навуходоносор, я мычу,
на четвереньках ползая по кругу.
Я здоровей, чем в громком вашем мире,
и в одинокой тьме я познавать учусь
теперь иные чудеса:
миграцию мышей летучих,
и рост корней, и ползание жаб
слепых, скольженье рыб незрячих;
здесь из коросты черные цветы
растут и черные стрекозы
мелькают; здесь я изучаю речь
подземной жизни и людей подземных,
мычание подземного скота,
что здесь пасу я, на изнанке мира.
Когда ребенком был, я, помнится, играл
оправой от очков, отцовской формой
ведь и отец мой машинистом был,
влезал на ящики пустые из-под фруктов
и проповедника изображал,
который после мягкой речи вдруг
бранится и тупицам угрожает
геенной, - так и ныне,
не машинист я больше, я хочу
сам проповедовать, сам толковать.
Нет, сын мой, пусть полиция отстанет,
а сам иди к семье, иди к друзьям,
скажи: тебе я больше не отец,
и матери скажи: я ей не муж,
ни церкви, ни друзей не знаю,
я есмь не-человек, моя работа
ночная смена без конца и края.
Я - пустота: одна гортань сырая
и легкие, заполненные паром,
я эмигрировал в себя, я - вздох,
полузвучанье, полутишина.