Ночной дозор

Уотерс Сара

Алек пнул ботинок Дункана и вновь стал мотаться по комнате, кусая пальцы. Он бешено обгрызал заусенец или ноготь на одной руке и принимался за другую, невидяще глядя перед собой. Лицо его опять побледнело, а глаза с покрасневшими веками сверкали как у сумасшедшего.

Дункан вновь подумал об отце. Представил, что тот сказал бы, если б увидел Алека таким. «Этот парень – чертова балаболка, – не раз говорил он прежде. – Надо бы ему повзрослеть. Пустобрех. Ох, напичкает он тебя всякой дурью, ох напичкает...»

– Кончай ты пальцы грызть, а? – досадливо

сказал Дункан. – Прям как чокнутый.

– Чокнутый? – прошипел Алек. – Не удивлюсь, если спячу! Сегодня я так извелся, что думал, сковырнусь. Пришлось ждать, пока домашние уснут. Затем показалось, что в доме кто-то есть. Слышались шаги, шепот. Я решил, что отец вызвал полицию.

– Он этого не сделает, ты что? – перепугался Дункан.

– Может. Вот до чего он меня ненавидит.

– Средь ночи?

– Именно! – раздраженно ответил Алек. – Ночью-то они и приходят. Не знал, что ли? Когда меньше всего ждешь.

Оба смолкли. Дункан посмотрел на дверь и опять вспомнил заболевшую мать; вновь возникло странное чувство, что в прихожей вот-вот заскрипят половицы под ногами осторожно входящих людей... Но слышался только монотонный гул самолетов да размеренное буханье взрывов, сопровождаемое шорохом сажи в камине.

Он взглянул на Алека и занервничал еще больше. Тот наконец перестал грызть пальцы и стал вдруг неестественно спокоен. Заметив взгляд Дункана, он чуть наигранно пожал худенькими плечами и отвернулся, показав тонкий изящный профиль.

– Зряшная трата времени, – обронил он.

– Что? – испуганно спросил Дункан. – Ты о чем?

– Я уже сказал, не слышал, что ли? Я скорее сдохну, чем подчинюсь им. Умру, но не дам всучить себе винтовку, чтобы палить в какого-нибудь немецкого парня, который думает, как я. Я выхожу. Сделаю все сам, не дожидаясь, пока это сделают они.

– Что сделаешь-то? – тупо спросил Дункан.

Алек опять театрально вздернул плечи: мол, так или иначе – какая разница?

– Я убью себя, – сказал он.

– Ты что! – выпучился Дункан.

– А что?

– Нельзя... Это неправильно. А... что мать-то скажет?

Алек покраснел.

– Сама виновата, нет что ли? Нечего было выходить за такого козла. Уж он-то обрадуется! Мечтает, чтоб я загнулся.

Дункан его не слушал. Мысль в голове не укладывалась, от нее закипали слезы.

– А как же я? – придушенно спросил он. – Ты ведь знаешь, мне будет паршивей всех. Ты же мой лучший друг. Это нечестно – убить себя и бросить меня одного.

– Тогда давай вместе, – тихо сказал Алек.

Дункан рукавом отирал нос и подумал, что ослышался.

– Что? – переспросил он.

– Давай вместе, – повторил Алек.

Они смотрели друг на друга. Лицо Алека стало пунцовым, губы разъехались в непроизвольной нервной усмешке, открыв кривые зубы. Придвинувшись почти вплотную, он положил руки на плечи Дункана и, крепко взяв его за шею, встряхнул.

– Вот тогда они узнают, а? – возбужденно сказал он, глядя Дункану в глаза. – Представь, как это будет выглядеть! Можно оставить письмо, в котором

скажем, почему это сделали! Двое юношей порывают с жизнью. Это попадет в газеты! Весть разнесется повсюду! Вполне возможно, это остановит войну!

– Думаешь, остановит?

Дункан вдруг тоже взбудоражился: мысль впечатляла и льстила, хотелось в нее верить, но все же было страшно.

– А что такого?

– Ну, не знаю. Молодые гибнут все время. И ничего не изменилось. Почему вдруг из-за нас что-то переменится?

– Ты дубина! – Скривив губы, Алек убрал руки и отстранился. – Раз ты не понимаешь... раз не можешь... раз ты бздишь...

– Никто этого не говорил.

– ...я сделаю это один.

– Одному я тебе не позволю! Я же сказал, ты не можешь меня бросить!

– Тогда помоги составить письмо. – Алек возбужденно подался к Дункану. – Можно написать... Вот! – Он нагнулся и схватил половинку разорванной повестки. – Напишем с обратной стороны. Это будет символично. Дай-ка ручку!

Кожаный письменный несессер лежал на полу возле кровати. Дункан машинально к нему шагнул, но спохватился и будто ненароком взял с каминной полки карандаш, который и протянул Алеку. Но тот его не принял.

– Карандаш не пойдет, – сказал он. – Все решат, что писал несмышленыш! Дай авторучку!

Дункан сморгнул и отвернулся:

– Здесь у меня нет.

– Не ври! Я знаю, что есть!

– Понимаешь, хорошую ручку нельзя давать в чужие руки.

– Опять за рыбу деньги! Сейчас-то какая разница?

– Я не хочу, чтобы ты ею писал, вот и все. Возьми карандаш. Ручку мне купила сестра.

– Ну так она будет гордиться тобой! Может, потом эту ручку поместят в какую-нибудь рамку. Сечешь? Не жмотничай, Дункан.

Еще чуть помявшись, Дункан неохотно расстегнул молнию несессера и достал ручку. Алек вечно его дразнил, что он так над ней трясется, и теперь с удовольствием устроил целое представление: взвесил на руке, деловито отвинтил колпачок и обследовал кончик пера. Усевшись на край постели, он пристроил на колени несессер и попытался разгладить смятый листок. Придав ему относительно гладкий вид, начал писать.

– «Тем, кого это касается»... – Алек взглянул на Дункана. – Так? Или лучше – «Мистеру Уинстону Черчиллю»?

Дункан задумался.

– Лучше – «Тем, кого это касается», – сказал он. – Тогда вроде бы адресовано еще и Гитлеру, и Герингу, и Муссолини.

– Верно! – Алеку мысль понравилась. Он секунду подумал, стукая ручкой по закушенной губе, и стал писать дальше. Оставляя изящные росчерки, перо стремительно летало по бумаге – прям тебе Китс ⁵⁹ или Моцарт, подумал Дункан; временами Алек останавливался, хмурясь над строчкой, а затем изящный полет пера продолжался...

59

Джон Китс (1795-1821) – английский поэт.