Ночной гонец

Муберг Вильхельм

На столе перед Хансом из Ленховды стояла пустая пивная кружка; он крикнул трактирщику, чтобы тот подал ему еще пива. Даниэль ввалился в горницу, покачиваясь на кривых ногах. Один глаз был у него слепой и полузакрытый, а другим, зрячим, он испытующе смотрел на Сведье, не скрывая любопытства. Лицо у него было безбородое, и щеки лоснились, как кожа у только что ошпаренной жирной свиньи. Угге попросил Даниэля принести ему и Сведье по чарке вина.

Стоявший в трактире кислый запах пива, приправленный крепким запахом пряностей, бил в нос. Щербатые половицы были пятнистыми и полосатыми от пролитой за много лет жидкости, от них шел смрад. Высохшие

пятна на полу пестрели всеми цветами, кое-где они были красные, как сок раздавленной клюквы. Но пятна эти были не от красного сока ягод. Даниэль принес пиво и вино и пожелал гостям пить на доброе здравие.

— Спасибо вам, добрые люди, что не брезгаете моим пивом!

Тут трактирщик рассказал, как его вчера обидели. Заявился в трактир какой-то дворянин. Он выплеснул пиво из кружки на пол да еще и хозяину в лицо плюнул. Гость потребовал ростокского пива и угрожал побоями за то, что на постоялом дворе не отвели горницы для дворян и ему приходится сидеть со всякой чернью, с крестьянами и бродягами. Этот дворянин велел Даниэлю впредь отвести горницу для дворян, горницу для прочего чистого народа и горницу для подлого люда, как теперь заведено на постоялых дворах. А откуда Даниэлю знать про все новые указы и законы, придуманные господами?

— Однако ты знаешь, что на милю в округе никто, кроме тебя, не имеет нрава торговать вином и пивом? — сказал Угге.

— На две мили! — с живостью поправил Даниэль.

— То-то и оно. Коснись тебя, так ты в законах дока!

Даниэль вышел. Гости пили молча, каждый сам по себе. После каждого большого глотка Ханс из Ленховды оттопыривал толстые, распухшие губы, между которыми виднелись острые щучьи зубы. Когда он пил, в животе у него слышалось бульканье.

Заплечных дел мастер был уже навеселе. Глаза у него блестели, белки покрылись красными прожилками, челюсти двигались, будто он что-то жевал.

Он не успел вступить в разговор с новыми гостями, как Угге сказал, что с Хансом они не виделись целых три месяца. Но зла друг на друга они не держат. Каждый из них делает свое дело и кормится как может. Так что им делить нечего.

Казалось, что Ханс из Ленховды открывает рот только для того, чтобы отпивать из кружки, но тут он пробормотал, точно про себя:

— Лесные бродяги пожаловали в деревню!

Угге говорил Сведье, что палач вроде бы был ему другом, но из слов Ханса этого не было видно.

Ханс из Ленховды пыхтел, живот у него пучило от пива. После каждого глотка он слизывал пивную пену длинным, мясистым, багровым языком, который еле поворачивался во рту; язык у него скользил между зубами, точно рыба с ободранной кожей. Кожаный капюшон плотно облегал его голову.

Сведье пытался представить себе то место, где отрезаны уши. Он сидел между Угге и Хансом из Ленховды и чувствовал, что палач украдкой смотрит на него.

Заплечных дел мастер потребовал еще пива. Потом он повернулся к Сведье:

— Ты не беглый ли крестьянин из Брендеболя?

— Я брендебольский тягловый крестьянин. Убеторпский помещик согнал меня с моего двора.

— А я был тягловым крестьянином в Ленховде. Меня судьи согнали с моего двора.

Ханс нахмурился, словно туча.

Он убил одного шельму, своего недруга, обороняясь в драке, продолжал свой рассказ палач, тинг потребовал его голову и не взял взамен выкупа в сто бочек ржи для бедных. Почему они не взяли выкупа? Двести бедняков могла спасти эта рожь от смерти в голодную зиму. Если б он остался жить, так и голодные

выжили бы. Но тинг порешил, что его надо повесить, а бедняков оставить умирать с голоду без помощи. Людское правосудие не потерпит, чтобы человек остался жить. Вешай, руби голову, мори голодом! Ему обещали жизнь, если он согласится помогать правосудию вешать и рубить головы! Ему довелось убить человека обороняясь, и потому ему нельзя было сохранить жизнь, если он и впредь не будет убивать. Откажешься душить людей — сам умрешь, согласишься — заслужишь право жить. Он пошел на эту сделку и взялся за катово ремесло. Он не хотел помирать и во цвете юности гнить на виселице, как падаль. Дьявола он не боялся, но хотел прожить на земле отпущенное ему время.

Ханс из Ленховды разговорился. Даниэль принес ему еще пива.

— Тебе неплохо заплатили, Ханс! — пробормотал Угге. — Лишился ушей, зато шея цела.

— Заткни глотку! — прорычал вдруг палач. — Знаешь ли ты, какова эта плата?

— Знаю, что без ушей человеку можно обойтись, а вот без шеи никак нельзя.

— Молчи, Блесмольский вор! Почему меня больше чураются, чем тебя? Там, где тебе дверь откроют, передо мной закроют. Ведь ты вор. А я сроду не крал. Я человек честный.

Огонь зависти вспыхнул в нем. На щеках заходили желваки. Сведье вино тоже ударило в голову, но он решил уйти отсюда, даже если Угге останется. Заплечных дел мастер не спускал с него глаз, и Сведье это было не по душе. Ему казалось, что палач смотрит на его уши.

Сведье держал правую руку поближе к ножу, заткнутому за пояс, а левой поднимал кружку с пивом.

Палач продолжал говорить глухим голосом. Почему люди его сторонятся? Он исполнял для них решения закона и правосудия, его принудили к этому, надо же ему было спасать свою жизнь. Никто из них не отказался бы от этой работы и не согласился бы принять смерть. Так отчего же они его сторонятся? Едет он верхом — прохожие и проезжие сворачивают с дороги, в дом зайдет — там становится тихо, как в могиле.

Всякий, кто его знает, не даст ему по доброй воле приюта в своем доме. Отчего они сторонятся его? Он лишал жизни людей и хоронил повешенных и казненных, но к тому его принуждало людское правосудие, которому он служил. Это он за них выполнял дело, которое они сами делать не отважились. Разве не должны они уважать и почитать человека, который храбрее их? Но ведь трусы храбрых терпеть не могут.

Он человек храбрый, он приводит в исполнение людские законы и приговоры, и за это его же бесчестят. Но позор не ему, а хозяину его — правосудию, которому он служит неволей. Люди бесчестят сами себя и свое правосудие тем, что сторонятся его. Всякий сброд указывает на него пальцем: вот он, безухий! А кто украл у него уши? Они сами — окаянные воры, те, что тычут в него пальцами. Отчего же не показывают на вора, почему не срамят виноватого? Да будут прокляты во веки веков человеческие законы и суд человеческий! Из-за них страдает безвинный, тот, кто был честным бондом в Ленховде.

Безухий осушил еще одну кружку пива, шипучая пена потекла у него по бороде. Глаза у Ханса из Ленховды налились кровью. Людям головы рубить, зарывать человечину — не для того он родился на свет. Чтоб все дьяволы преисподней побрали уездных судей! Зарыть бы их в землю живьем!

— Поговаривают, что ты лентяй, Ханс, — сказал Угге, — что тебе лень закапывать казненных как положено.

— А ты не бойся! — отвечал Ханс из Ленховды. — Тебя-то я зарою глубоко.

— Скор же ты на посулы.