Ночной карнавал
Шрифт:
Грохнули стулом об пол. Аля села, подобрав юбки. Я видела, как дергается угол ее рта. Она разлепила губы, и я услышала:
— Они убьют нас, Линушка. Но не всех. Бог спасет кого-то из нас. Я вижу перед собой Гри-Гри. Он говорит мне: вы будете на небесах. А один из вас спасется на земле. Если это будешь ты, Линушка… — она умолкла на миг… — запомни все, расскажи людям все… всю правду…
— О Мамочка!.. — я повернула к ней лицо. — Не думай ни о чем плохом… это же ряженые… праздник… это шутка такая… сейчас нам покажут Петрушку…
— Да, и Петруха есть среди них, верно, — как во сне, прошептала Аля, — вон он, в сальном картузе…
Чернобородый выступил вперед. Мы подобрались и выпрямились. Представление началось.
— Именем!.. — зашелся он в крике, и уши у меня заложило.
Лампа под потолком угрюмо, в истерике, замигала, грозя вот-вот погаснуть.
Я обернула лицо и поглядела вверх и вкось. Отец стоял неподвижно, держа на руках Сына. Он, не глядя на меня, сильно сжал мою руку, и рука сказала мне: вот, Линушка, и все. Кончен наш земной путь.
Кончено Царство.
В пыльной мигающей жуткими тенями тишине рычал и взвизгивал голос чернобородого ряженого. Мы напряженно глядели на дверь. Оттуда должен был появиться Петрушка. Он должен был выпрыгнуть, вскинуться, тряхнуть колпаком с бубенцами, взвиться вверх, раскинуть руки и закричать:
«А вот и я!»
— Руся, — прошептала Стася, — а души с неба видят тех, кто остался на земле?..
— Мадлен, нам надо вернуться в Пари.
— Обязательно?
— Желательно. Мы не можем бежать в Рус, не повидав людей, с которыми я связан долгами и договорами. Они же нам и помогут. Они сделают нам паспорта… визы… все. Они договорятся с нынешними властями. Мы же не можем с тобой уехать в Рус из Карнака… или даже из Гавра, минуя Пари.
— Я боюсь возвращаться в Пари. Мне кажется…
— Что, родная?..
— Что там нас ждет ужасное. У меня плывут перед глазами черные тени, когда я подумаю о Пари. Я же там уже со всем распрощалась.
— Брось. Выкинь из головы. Мы приедем на один, на два дня. Нам все сделают быстро. Без проволочек. Ты и соскучиться не успеешь, женушка. Тебе тепло в дохе?
Они шли по зимнему лесу, по утоптанной тропе. Рядом с ними бежала лыжня. Карнакские охотники промышляли оленя, кабана. Мадлен закуталась в доху, спрятала лицо в высоко поднятый бобровый воротник. Ее улыбка опалила Князя, как луч восходящего из-за снегов Солнца.
— Чудесно, милый. Я как Царица.
— Почему «как»? Ты будешь Царицей. Ты уже моя Царица. А станешь Царицей Рус.
— Не мечтай об этом. Это несбыточная феерия. Пусть нам будут сниться сны об этом.
— Сны, сны… О Мадлен моя… почему ты кричишь во сне?
— Не знаю. Я не помню снов. Обрывки… страшное… будто это все было со мной… и не со мной… как будто я сверху видела все…
— Что?..
Они шли медленно, и Князь веткой ольхи сбивал снежные шапки с кустов и еловых лап, осыпая снежинки на Мадлен, ей в разрумянившееся лицо и на рукава шубы.
— Скажи мне, родной… — Она остановилась, и встал он, взяв ее за руки в вязаных перчатках. — Ты помнишь меня там… во Дворце?.. Это мне не привиделось?.. Скажи… это правда, что я там была… жила?.. Что я была вместе с ними… рядом с ними… ведь это не сон?.. скажи…
Она до боли сжимала его руки. Он смотрел в ее лицо, как в глубокий колодец. На дне огромных синих глаз он видел великую просьбу подтвердить, свет, боль, горечь, молитву, надежду.
Он не мог, не имел права отнимать у нее надежду. Он сказал тихо:
— Конечно,
— Расскажи еще.
Они снова пошли по тропе, и он держал жену за локоть и за талию, будто боялся, что она сейчас улетит.
— Много всего было презабавного, Мадлен… К примеру… я приехал один раз, Ника пригласил меня сыграть с ним партию в вист… а ты вбежала в залу, и волосы твои были распущены по плечам, и на тебе, помню, было такое холстинковое, простое платье и белый передничек… и матерчатые туфельки, натертые мелом… и руки твои были все в варенье, и ты, увидев меня, закричала: «Князь, Князь, мы варим в саду варенье, пойдемте варить месте с нами!..» Ты была такая румяная… как помидор… Ника сердито насупился. «Как ты себя ведешь, Лина?.. Князь приехал ко мне, а не к тебе… и не к вашему варенью…» Дело кончилось тем, что вместо виста мы с Никой пошли к вам, к детям, в сад, и варили на костре варенье в огромном медном тазу, стоящем на сложенных пирамидками камнях… и Ника так веселился, и кричал: «Князь, это же лучше всякого виста!.. как славно мы всех надули!.. вот она жизнь, вот оно настоящее счастье!..» — а я все глядел на шрам, след от самурайской сабли, его японец саданул, когда он был на Востоке в гостях, ах, с Востоком не шути… и он, пробуя варенье из таза столовой ложкой — ты сама ему протянула ложку, — пробормотал: «Что глядишь, Вольдемар?.. еще бы немного, и мне конец… разрубил бы самураишко мне череп надвое… Вот она какая, судьба — идешь по ней, как по канату… над пропастью…»
— А варенье вкусное было?..
— А ты забыла?.. Конечно, отменное… ведь варила же его ты… ложкой помешивала, мне улыбалась…
— Только я тогда еще не знала, что ты — это ты!..
Лес расступался перед ними. Снег мерцал на тяжело наклоненных к земле ветвях. Мадлен чудились в лесу фигуры бегущих белых оленей, чудесных животных — грифонов, единорогов.
— А правда ли это, Владимир, что в океане живет зверь Левиафан?..
— Правда. Он большой и хвостатый. Хвост у него длиною с морской прибой. Пасть зубастая. На зубок ему не попадись. А на его спине стоит, срублен из бревен, город. Град Обреченный. Левиафан катает град на спине, и люди, живущие там, страшатся, когда он вдруг начинает играть и резвиться в море-океане. Тогда на Левиафановой спине паника. Людишки мечутся, вопят… прячут скарб, тащат пожитки… мир рушится!.. Спасайся, кто может!..
— А наш мир тоже разрушился, Владимир?..
Он не ответил. Брови его сошлись к переносице.
— Не надо об этом, Мадлен. Мы все вернем. Дай срок, вернем. Я обещаю тебе это.
— А если нет?..
— Нам не будет дано знать об этом, нет или да. Об этом узнают те, кто придет после нас.
Они еще долго гуляли по лесу, пока не свечерело. Вернулись в избу отца Дмитрия, когда над лесом стали зажигаться первые звезды. Священник был предупрежден, что гости уедут утренним поездом.