Ночной карнавал
Шрифт:
Навстречу прибывшим вышел священник, не успевший после службы переоблачиться в домашний наряд. Мадлен, с сильно бьющимся сердцем, глядела на маленького, совсем не героического человечка, молодого, с бородкой вокруг аскетически худого лица, с добрыми большими печальными глазами, как с византийской иконы, с лентой мафория через плечо, которую он нервно, волнуясь, оглаживал, глядя на гостей. Вот он — тот, кто повенчает их. Кто сделает их перед Богом мужем и женой.
Священник низко поклонился.
— Мир вам, люди добрые, — сказал он радостно. Звонкий голос лебедем взвился в тесных сенях. — С чем пожаловали?.. Только сейчас из Пари?..
— С поезда, —
Отец Дмитрий радостно, не скрывая улыбки, блестя белыми, как ландыши, зубами, вспыхивая лапками морщин в углах глаз и ямочками на румяных щеках, глядел то на Князя, то на Мадлен, залившуюся краской.
— Отлично, отлично, — промолвил батюшка. — Молодые, красивые. И венчаться хотят. Что ж, так Богу угодно. Да еще из Рус. В наши-то леса глухие. Мы уж и забыли, как на слух она, родная речь, слово-то наше. А сказал Иоанн: вначале бе Слово, и Слово бе Бог. Ну что ж, дорогие гости. Рассупонивайтесь, с дороги чайку с капустным пирогом, хозяйка недавно из печи вынула. За чаем все мне про Пари расскажете, про Рус… что знаете… как там сейчас?.. что там делается… Мы тут живем, ничего не знаем… Богу молимся… В деревне есть потомки людей Рус — в нашу веру крестятся… мы их опекаем, помогаем чем можем… Снимите доху, голубушка!.. жених вас закутал на славу, чтоб вы к венцу-то не простыли… А то баньку истоплю… прежде всего гостя в баньке парят!.. Истопить?..
Они переглянулись. Кровь ударила Мадлен в щеки. Боже, Боже, это она. Та баня из моих снов. Та, затерянная в лесах, в далекой тайге, где шумят сосны, ели и пихты. Ты помнишь?.. Помню. Я помню все твои сны. Ибо я был в них с тобой.
— Сделайте милость, батюшка, велите истопить. Я веник невесте сам сделаю, из хвойных лап. Да так оно и нужно, по-старому-то, чтоб невестушка в бане попарилась, все наветы, всю злобу людскую и дьявольскую тугим паром из сердца выпарила.
— А как прозывают молодую-то?..
— Магдалиной. Линой можно. Я-то по-эропски все зову, там, в Пари. А здесь мы все свои. Можно по-родному.
Попадья усадила ее перед зеркалом — расчесывать к венцу, к бане волосы. Дети, мальчик и две девочки, мал мала меньше, стояли за спиной, завороженно глядели, как по спине Мадлен зашелестели, выскользнув из-под шпилек прически, золотые крутые кудри. Попадья, нежная маленькая женщина, неуловимо похожая на Риффи из бредово далекого Веселого Дома, чесала ей деревянным гребнем волосы, тихо пела подвенечную старинную песню:
— А и как я с родимою семьею прощаюся… а-ах!..
Как по матушке, по батюшке я разрыдаюся…
Как я долгий, шелковый девичий волос свой
в косицу заплетаю… а-ах!..
Так и горе прошлое навеки забываю…
— Мы здесь давно, поселились тут сразу же, как бежали из Рус, когда весь ужас тамошний начался, — приглушив голос, рассказывал батюшка, сходив и растопив баньку, накрывая на стол, выставляя из буфета чашки, ложки, блюдца и графин с наливкой. — Мы не могли забыть кошмара. Святослав, старший, тогда грудничком был, ничего не помнит. Не помнит, как его мать к стенке ставили, с ним, сосунком, на руках… Она его мучителям тянула: ребенка, ребенка пожалейте… Каким чудом Божьим мы тогда спаслись… Поглумились, штыками нас потыкали… у меня вот здесь, по груди, шрамы… Попадья без чувств лежала, молоко пропало… Добрые люди помогли нам перейти по льду залив… мы бежали сюда, в Эроп, уже
Мадлен пила, обжигаясь, чай, дула на блюдце, смеющимися глазами глядела на Князя. Он чинно беседовал с батюшкой, гладил по головкам детей, оделял их конфетами, невзначай вытаскиваемыми из карманов, из-за пазухи. Съев по куску еще теплого пирога, они поднялись из-за стола, перекрестились; пора было идти париться, и невеста должна была париться отдельно, жених — отдельно. Обычай нельзя было нарушать.
Батюшка махнул рукой.
— Разрешаю вам попариться в моей баньке вместе, — сказал он весело. — Вижу все. Ваша любовь свята, и ласки ваши уже давно друг другу принадлежат, как и вы сами — Богу. И для Бога нет ничего грешного в любви. Все, освященное любовью, уже неподвластно смерти. Она не укусит вас своими зубами. Бегите! По снежку!.. Во тьме снег горит белым светом, да и вызвездило, не оступитесь в сугроб…
Они, взявшись за руки, вышли на крыльцо и побежали по тропке, протоптанной в верблюжьими горбами встающих сугробах, к маленькому черному срубовому домику, утонувшему по крышу в снегу, на задах.
Когда они вошли в баню, сосновый дух захлестнул их. Батюшка успел уже нарезать хвойных веток и навязать веников — из сосны, из ели. Пихта здесь не росла. В тазах и шайках лежали куски черного и синего мыла, по стенам были развешаны самодельные мочалки, сплетенные из свежего лыка, рушники, простыни, длинные самосшитые полотенца, висели ковши и кувшины.
— Владимир, я задыхаюсь от пара!.. Я задохнусь!..
— Ты задохнешься от любви ко мне. Сегодня ночью нас обвенчают. И как хорошо, что это именно здесь. В селе. Это как в Рус. Да это и есть в Рус. Закрой глаза. Представь, что мы дома. Ну!..
— Да. Мы дома. Это наш дом. И пахнет хвоей. И ты видел, какие звезды горят над лесом?.. Как глаза детей… или святых…
— Подержи закрышку, я сейчас брызну водой на камни, поддам пару. Увидишь, что будет.
Она держала крышку, он плескал на раскаленные камни. Вода в котле закипела. Банька наполнилась густым паром, будто горячая метель закрутилась и заклубилась внутри черного сруба.
— Сними с себя все, Мадлен.
Она послушно разделась догола. Он сделал то же самое. Они сложили одежду на лавках в предбаннике и ступили в парную обжигающую вьюгу, в клубы хвойного запаха, света и пыланья — до ожога. Мадлен схватила себя за плечи, визгнула.
— Ой, больно!.. Обожгусь!..
— Верно! И надо обжечься! Холода ты здесь не жди. Все косточки твои распарятся. Кровь в тебе заиграет. Наши предки с тобой, Мадлен, парились эдак; а потом, напарившись, выбегали на снег и валялись, катались в нем. И мы так с тобой сделаем. Повернись-ка!.. Я тебя намылю. Всю. Целиком. Попробуй только пикнуть.