Ночной океан

Лавкрафт Говард

Джонс не слушал его. Страх сковал по рукам и ногам. Что-то взаправду надвигалось. Чьи-то тяжелые мокрые шаги сопровождались прорывавшимся сквозь дверные трещины животным зловонием – зловонием в чем-то сродни тому, что витало над зоологическим садом Риджентс-парка… и в чем-то – совершенно иным.

Застыв, как восковая статуя, как новый экспонат этого страшного музея, Джонс смотрел, как запор двери мелко дрожит от приложенной с той стороны силы, а затем – выскакивает. Треск ломающегося дерева глушил даже перепуганные крики обездвиженного Роджерса – настолько велика была сила рвавшегося наружу. И вот в образовавшийся проем выпросталось нечто – некая черная, раздвоенная

и массивная конечность, напоминающая клешню рака.

– Боже!!! – закричал Роджерс. – Помогите! Помогите! Пожалуйста, не на…

Транс Джонса разлетается вдребезги. Он, не осознавая, что тело реагирует на опасность, не считаясь с оцепеневшим рассудком, пронесся через мастерскую, распахнул дверь наружу, захлопнул ее за собой до щелчка – и буквально взлетел по каменной лестнице, одним махом одолевая по три ступени; вскоре он бежал, не ведая конкретной цели, по скользкой мостовой двора, чтобы пропасть, затеряться в мрачных подворотнях Саутворк-стрит.

Память подвела Джонса после – он не помнил, как добрался до дома. Вполне возможно, свой путь: через мост Ватерлоо, вдоль Стрэнда, от Чаринг-Кросс к Хаймаркету и оттуда по Риджент-стрит – он проделал бегом.

III

Последующие дни он провел, оправляясь от потрясения и просматривая газеты, выходившие в Лондоне после той дикой ночи. Никаких публикаций, связанных с музеем восковых фигур, не появлялось. Тогда Джонс усомнился в себе – уж не повлияла ли ночь в музее на его сознание так, что он, испуганный одиночеством и темнотой, вообразил и схватку с Роджерсом, и приход чудовища? Нет, исключено – многое указывало на реальность как минимум первого события. Джонс четко понимал, что не сможет жить спокойно, не исчерпав инцидент до конца. Ему необходимо было снова увидеть фотографию чудовища, сделанную Роджерсом, а еще лучше – саму восковую фигуру.

Прошло целых две недели, прежде чем он набрался смелости снова посетить Саутворк-стрит.

Над входом в музей красовалась прежняя вывеска. Подойдя поближе, Джонс понял: открыто. Билетер приветствовал его дружеским кивком, как почетного посетителя. Один из смотрителей выставочного зала с подобострастной улыбкой отсалютовал рукой от козырька фуражки, когда Джонс прошел мимо.

«Неужели всего лишь сон? – думал Стивен Джонс. – Хватит ли мне духу постучать в дверь мастерской и снова лицом к лицу встретиться с Роджерсом?»

Навстречу ему вышел Орабона. На его темном холеном лице по-прежнему играла снисходительная улыбка, но на этот раз служитель был необычайно учтив.

– Добрейшего утра вам, господин Джонс, – проговорил Орабона с легким акцентом. – Давно вы к нам не захаживали. Вы к сэру Роджерсу? Сожалею, но он уехал. Его вызвали в Америку по какому-то чрезвычайно любопытному случаю. Такой неожиданный отъезд, право слово. Я временно его подменяю. Буду служить делу музея верой и правдой до возвращения настоящего хозяина, – выделив голосом предпоследнее слово, Орабона увенчал еще одной улыбкой этот поток выхолощенной вежливости. Джонс не нашелся с ответом. Сбивчиво сформулировав несколько вопросов касательно ситуации в музее с той памятной ночи, он получил в ответ следующее:

– Конечно, я помню, господин Джонс, двадцать восьмое число. Утром, еще до прихода сэра Роджерса, я застал в мастерской страшный беспорядок. Пришлось работать на совесть, чтобы подготовить залы к приему гостей! Наш новейший экспонат пришлось основательно реставрировать литьем – я сам всё проконтролировал. Литье, смею заметить, труд непростой, но у сэра Роджерса я многому научился. Вы знаете, он не только великий художник, но и не менее великий учитель. Жаль, сейчас его нет с нами, но… повторюсь, вызов застал всех нас врасплох. Перед его отбытием мы работали с химическими реактивами. Занятие, доложу вам, из шумных… Возницы, заехавшие во внутренний двор, даже заявили, что слышали пальбу из пистолета в музее,

можете себе представить? За всеми колбами и ретортами не уследишь, они порой и взрываются, и разлетаются… Зато мы восстановили новый экспонат! – Орабона гордо выпрямился. – Хотите верьте, хотите нет, но к нам заходили полицейские. Неделю назад мы выставили его в главном зале, и он спровоцировал несколько обмороков. Одного малодушного мужчину прямо перед скульптурой скрутил приступ эпилепсии. О да, этот экспонат, он… оказывает воздействие посильнее, чем прочие… разумеется, мы поместили его в специальную возрастную секцию. На другой день сыщики Скотленд-Ярда завизировали его лично – и сказали, что он слишком страшен для показа широкой публике, и его надлежит убрать вовсе. Какая жалость! Это ведь превосходное произведение подлинного искусства! В отсутствие сэра Роджерса я не решился направить жалобу в суд. Он не одобрил бы, думается мне, лишней шумихи вокруг своей работы. Но время докажет правоту…

По непонятной для себя причине Джонс ощутил нежданную тревогу.

– Вы, господин Джонс, – продолжил Орабона, – истинный ценитель и знаток. Полагаю, что не нарушу никаких законов, если дозволю вам в порядке исключения ознакомиться с этой скульптурой. Быть может, мы ее уничтожим – решать в любом случае сэру Роджерсу, – но, если хотите знать мое мнение, это будет актом вандализма, вот и все.

Джонс почувствовал необъяснимое – и очень сильное – желание повернуться и уйти из музея, но Орабона уже вел его под руку. В закрытой секции, изобилующей безымянными ужасами, не было посетителей. В дальнем углу холст отгораживал глубокую нишу – туда-то и увлекал Джонса Орабона.

– Экспонат называется «Жертвоприношение Ран-Теготу». Ран-Тегот – великое чудовище богоподобной силы из преданий, что изучал сэр Роджерс. Вы, помнится, ему говорили, мол, все эти легенды – тот еще вздор… и знаете, я с вами согласен! Существа, прибывшие на Землю три миллиона лет назад откуда-то свыше и обосновавшиеся в Арктике, требующие справления крайне жестоких жертвоприношений… для принятия на веру – более чем нелепо, для воплощения в воске и наведения страху на праздных зевак – в самый раз! Сэр Роджерс вдохнул в образ невиданную жизнь.

Мучаясь неукротимой нервной дрожью, Джонс стиснул бронзовый поручень перед задрапированной нишей. Он порывался попросить Орабону остановиться, не являть ему то, что было скрыто драпом, – но некое болезненное любопытство придерживало ему язык.

Смотритель довольно улыбнулся:

– Вы только взгляните!

Джонс покачнулся – не спасла его даже опора:

– Боже всемогущий!

На гигантском троне из слоновой кости, покрытом нелепыми резными украшениями, восседало чудовище неописуемо жуткого вида. Оно присело на задних лапах, чуть подавшись вперед, словно готовое к прыжку, – и тем не менее даже в такой позе достигало около десяти футов. Во всей фигуре его таилась дьявольская угроза. Двумя средними лапами шестиногий монстр держал нечто раздавленное, искореженное и обескровленное, испещренное тысячами отверстий и местами будто бы обожженное кислотой. Изувеченная голова жертвы, отвисшая набок, показывала, что когда-то тело принадлежало человеку.

Монстр был копией существа, запечатленного на фотографии. Та проклятая карточка оказалась излишне правдивой, хоть и не могла передать весь ужас, насылаемый на зрителя этой циклопической фигурой. Скругленное туловище и голова с треугольником злодейских глаз; завитой хоботок и распушенные жабры; сплетения темных щупалец, оканчивавшихся алчущими ртами, шесть длинных суставчатых конечностей, переходивших в клешни – в те самые жуткие клешни!

Губы Орабоны скривились в злодейской усмешке. Джонс, затаив дыхание, всматривался в восковую скульптуру; растущее в душе очарование ее формами одновременно озадачивало и тревожило его. Что заставляет его стоять и отыскивать глазами мельчайшие детали? От подобного созерцания сошел с ума Роджерс – великий художник, утверждавший, что не все его детища – искусственные…