Ночной Орел (сб. ил. Л.Фалина)

Ломм Александр Иозефович

Кожин со всей остротой почувствовал, как горько и тяжело быть исключительным человеком, и впервые позавидовал обыкновенным людям, рядовым бойцам отряда. Сзади подошла Ивета, тронула его за плечо:

— Иван, что случилось?

Он долго медлил с ответом, не отрывая взгляда от широкой панорамы лесных гор. Потом обернулся и со странным спокойствием сказал:

— Нам скоро придется расстаться, Ветушка.

— Почему, Иван?

— Нам придется расстаться на короткое время, чтобы избежать разлуки навсегда.

— Не понимаю…

— Я

не могу сейчас объяснить тебе все до конца… Нет, нет, я верю тебе! Просто боюсь, что ты неправильно поймешь. Да и никто не поймет, кто на себе не испытает… Я ведь стал другим человеком, Ветушка. Не знаю, лучше или хуже, но знаю, что другим. Раньше я смог бы многое принять, заставил бы себя подчиниться, даже если бы это было для меня неприятно. А теперь не могу! Вот смотрю на эти горы, леса, на это серое небо, на эти туманные дали и чувствую — не могу!.. Не знаю, так ли это, но мне кажется, что наземные животные легче привыкают к неволе, чем птицы. Разве сравнишь, например, свободу орла со свободой волка? Свобода орла измеряется объемным и, значит, несравненно более совершенным пространством, чем свобода волка, а потому и терять свободу орлу должно быть гораздо труднее, чем волку…

— Тебя хотят лишить свободы, Иван? Но за что?!

— Нет, Ветушка, меня никто не собирается лишать свободы. Но то, что со мной собираются сделать, разлучит меня с тобой и полностью лишит собственной воли. А это то же самое. Даже хуже. Я не могу на это пойти, я должен этого избежать! Хотя бы теперь!.. Посмотри, Ветушка, посмотри вон туда!

Кожин снова повернулся к горам и указал на отдаленную вершину, на которой четко выделялось гигантское дерево.

— Видишь вон ту гору, на которой огромное дерево?

— Вижу, Иван.

— Так вот, слушай теперь внимательно. Если что-нибудь случится и я не смогу появиться на базе, приходи каждую среду в шесть часов вечера к этому дереву. Там мы будем с тобой встречаться!

— Но что может случиться? Почему ты так говоришь, Иван? Ты задумал уйти из отряда? Но ведь это безумие! Ты пропадешь один!

— Довольно, Ветушка. Ни о чем пока не спрашивай. Может, еще ничего и не будет. Я ведь только так, на всякий случай говорю. Вдруг потом все завертится так быстро, что и договориться не успеем… Но главное — ты верь мне, верь и всегда помни, что я честный человек и что люблю я тебя по-настоящему… Не забудь же, каждую среду в шесть вечера на той вон вершине горы, где высокое дерево. Должно быть, это дуб… Придешь, если понадобится?

— Приду, Иван!

— Придешь, даже если обо мне будут говорить плохо?

— Приду. Я верю тебе!

— Спасибо, Ветушка, спасибо, моя умница!

— Но, Иван…

— Молчи, молчи! Больше об этом ни слова!

Ивета прижалась к плечу Кожина и затихла. Она не представляла себе, чего, собственно, опасался Иван, почему он говорил о разлуке с ней и о каком-то лишении свободы, но в сердце ее поселилась новая тревога-тревога и страх за этого смелого русского парня, который, она чувствовала, навсегда

вошел в ее жизнь.

Прошло несколько дней. В поведении Кожина не было заметно никаких перемен. Казалось, он примирился со своей участью и не помышлял больше ни о какой самостоятельной борьбе. Локтев это приписывал его дисциплинированности и исполнительности, а Ивета решила, что непонятная опасность, о которой говорил Кожин, миновала.

Однажды пополудни майор вызвал сержанта и сказал ему, что получен приказ о его переброске в Москву.

— Приготовься, Иван, чтобы потом не возиться. Самолет может быть со дня на день.

— Есть приготовиться, товарищ майор! — с какой-то отчаянной лихостью козырнул Кожин.

В тот же вечер, едва дождавшись, когда на окрестные леса опустятся ранние осенние сумерки, сержант Кожин оделся потеплее, прошел за утес и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, прыгнул с обрыва и поплыл вверх, к темному пасмурному небу.

Он улетел из партизанского лагеря, ни с кем не простившись и прихватив с собой лишь свое личное оружие — пистолет.

19

Погода не благоприятствовала Кожину. Моросил ледяной мелкий дождь, и дул пронизывающий северный ветер. Но Кожин не замечал их.

Он стремительно мчался над черными лесами по направлению к К-ову. Лицо его, иссеченное встречными брызгами, замерзло и было мокро, словно от обильных слез. Но он не закрывал лица и не вытирал холодную влагу. Ему было тоскливо и горько. Он понимал, что совершает роковой шаг, исправить который никогда и ничем не сможет. Чтобы заглушить тоску, ему нужны были активность, динамичность, смелые, рискованные действия.

Полет продолжался недолго.

Примчавшись в К-ов, стремительно, словно бесшумный снаряд, Кожин сделал над городом несколько кругов, чтобы погасить скорость. Затем осторожно спустился к школе, которую занимал фашистский гарнизон. Ни часовые, ни кто-либо из прохожих не заметили, как откуда-то сверху, из ночной тьмы, вынырнул человек и припал к одному из окон.

Капитан Фогель стоял в своей комнате перед зеркалом и брился. Он готовился идти на свидание. Вдруг окно его комнаты с треском распахнулось, а бумажное затемнение отлетело в сторону.

“Неужели ветер?” — подумал Фогель и повернул к окну свою намыленную физиономию.

Но это был не ветер. Это было что-то из области кошмарных снов и галлюцинаций.

Из распахнутого окна в комнату прыгнул худощавый парень в ватной куртке, перетянутой ремнями. На летном шлеме его алела звездочка. Советский парашютист? Откуда?! Пришелец был страшен. Его холодные серые глаза, полные ярости и беспощадной жестокости, мгновенно парализовали Фогеля. Капитан не смог даже крикнуть, позвать на помощь. Кошмарный гость из тьмы, заметно хромая, приблизился к нему вплотную и три раза подряд выстрелил из пистолета. Капитан замертво свалился на пол, обливаясь кровью.