Ночной поезд
Шрифт:
– Это очень мило с вашей стороны, – сказал он Марии, жалея о том, что не приготовил ей рождественского подарка.
Пока Мария работала с ним в качестве ассистентки, оба поддерживали исключительно рабочие отношения.
В самом деле это был лишь третий визит Марии к нему домой. Катарина подала пирожные на блюде, а Ян снова наполнил фужеры вином. Максимилиан Гартунг уселся в кресле у камина, будто он был старым другом семьи, и развлекал всех шутками и забавными историями.
Однако, пока вечер медленно тянулся, бутылка
– Теперь душа моя воплотилась в родной стране, а ее душа живет в моем теле; моя родина и я – одно большое целое. Мое имя – миллионы, ибо я люблю, как миллионы, я чувствую их боль и страдания…
Мария и Катарина удивленными глазами уставились на Максимилиана, а Ян Шукальский, которому эти слова были до боли знакомы, продолжал смотреть на огонь. Затем он громко сказал:
– Конрад…
– Я вижу, доктор Шукальский, что вы знаете Мицкевича.
Ян наконец оторвал глаза от языков пламени.
– Я не только знаком с ним, пан Гартунг. Вы видите, что поэт занимает равное положение с Иисусом Христом. Как в моей жизни, так и на моем камине. «Мое имя миллионы, ибо я люблю, как миллионы…» Адам Мицкевич был самым великим поэтом на земле.
– Доктор Шукальский, я с этим не спорю. Я бы сказал, что он сегодня в Польше является верным символом патриотизма. И когда нашу прекрасную страну насилуют, кто может…
– Судя по вашему имени, пан Гартунг, мне казалось, что вы немец…
Но Макс не обиделся.
– Я немец по отцовской линии. Но что значит имя? Разве можно верно судить о преданности человека лишь по тому, как звучит его имя?
– Вы упоминали завод в Данциге.
– Совершенно верно. Но, когда им владел мой отец, Данциг был нейтральным городом; он был немного немецким, немного польским. – Гость сверкнул обезоруживающей улыбкой. – Пожалуйста, больше не называйте меня паном, зовите меня просто Максом.
Шукальский задумчиво кивнул. Трогательные слова Адама Мицкевича в устах этого незнакомца притупили присущую ему бдительность. Шукальский обычно придерживался официального общения и избегал близких отношений, но сказал Гартунгу:
– Я предпочел бы, чтобы вы звали меня просто Яном, – и сам удивился своим словам.
– Перед общим врагом мы больше не пан и доктор, не женщина и мужчина, а просто поляки. И ради Польши мы должны сплотиться. Я очень сожалею, Ян Шукальский, что мне завтра придется уехать из Зофии. Видите ли, у меня здесь друзья и… – он взял Марию за руку, – Мария здесь. Мне не хочется снова оставлять ее, но ничего не поделаешь.
– Возвращаетесь, дабы нацисты не испытывали нехватку в подшипниках? – резко спросил Ян.
Но Макс лишь робко улыбался.
– Это не очень хорошие подшипники.
Все
– Мне не менее печально, чем вам, смотреть на то, что происходит с нашей страной. А теперь то же самое случилось и с Россией. Разве нельзя остановить этих нацистов?
Шукальский удивленно поднял брови. Он быстро взглянул на обеих женщин и сказал:
– Макс, вы говорите слишком откровенно. Думаю, за последние два года людей расстреливали и за более безобидные выражения.
Но Макс остался невозмутим.
– И кто же станет моим палачом? Вы?
– Макс, на партизан охотятся, откуда вы знаете, что мне можно доверять?
Он игриво улыбнулся.
– Любой, у кого дома над камином висит портрет Адама Мицкевича…
– Макс, я не шучу. Говорить так, как вы, как партизан, как революционер, опасно. В такие времена приходится соблюдать осторожность.
Макс пожал плечами.
– Осторожные люди не выигрывают войн. Я не боюсь сказать, что у меня есть много друзей, которые делают все возможное, чтобы сорвать планы нацистов. Даже здесь, в Зофии, могу спорить, есть движение Сопротивления.
Шукальский сидел, облокотившись на спинку стула, и настороженно разглядывал друга Марии. От этого разговора ему стало не по себе, за два года после начала блицкрига он не слышал столь взрывоопасных слов. Хотя в душе Ян был патриотом, тем не менее он верил, что рецепт выживания заключается в мирном сосуществовании с оккупационными силами. Сопротивление вело лишь к смерти. И хотя Яну очень хотелось бы видеть Польшу свободной от тирании, он не был готов платить столь высокую цену. Вздохнув, он сказал:
– Иногда я думаю, что лучше пусть здесь вспыхнет эпидемия, нежели такая война. По крайней мере, тогда можно хотя бы держать немцев подальше отсюда. А что касается евреев, насколько мне известно, они все заключены в гетто или выдворены из страны. – Говоря так, он пытался выбросить из головы картину Освенцима, которую отец Вайда нарисовал ему. – Здесь, в Зофии, нам нужен только мир.
Макс Гартунг продолжал смотреть на доктора своими стеклянными глазами, на его устах играла кривая усмешка. Подняв фужер, он произнес:
– Тогда выпьем за мир, доктор.
Подходя к ступеням больницы, Ян остановился и уставился на вход.
– За мир, – в один голос произнесли все, допивая оставшееся вино. И хотя разговор перешел на более безопасные и свободные темы, напряжение тем не менее витало в воздухе. Остаток вечера Яну не давала покоя леденящая мысль, которая вернулась и звучала в его сознании, пока он стоял на ступенях больницы: если нацистская угроза столь реальна, как считает Пиотр Вайда, и если наши худшие опасения оправдаются, тогда каковы шансы выжить у меня, калеки, или у моего малыша с короной нордических кудрей, если продолжать все в прежнем духе?