Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945

Голубева-Терес Ольга Тимофеевна

В тумане совсем темно. Вот кто-то подбегает и хватается за другое крыло – Маменко!

Зарулили на стоянку. Худякова выключает мотор, и нас встречает удивительная тишина. Радость от встречи с землей была недолгой. Она быстро погасла, уступив место тревоге: что с другими? Не вернулись два экипажа: Распопова с Пинчук и Володина с Бондаревой. Я прикинула время. Если в обыденной жизни десять – пятнадцать минут опоздания – пустяк, то для самолета, совершающего боевой полет, да еще в сложных метеоусловиях, они полны грозного смысла.

Экипажи Распоповой и Володиной вылетали последними, и разница во времени с момента вылета первого самолета составляла два часа. Мы в это время шли с задания,

преодолевая туман и сильный боковой ветер, а они только приближались к цели. Значит, когда они шли домой, туман еще сильнее распространился и ветер усилился. Для них уже не было никаких лазеек, никаких окон. Расчетное время давно прошло, а мы все еще ждали. Никто не решался первым уйти с аэродрома. Уйти – поверить в несчастье, примириться с бедой. Мне так хотелось услышать тарахтение По-2, что порой я и в самом деле слышала его, но то был шум крови и ветра в ушах. Дважды мне почудился свет сигнальных ракет.

Светало. Аэродром опустел. А я все вслушивалась в небо. Подошла Худякова:

– Идем, штурман. Ждать бесполезно.

Мы шли к поселку, обсуждая возможные варианты их посадки. В гибель не верили.

В эскадрилье уже стояла тишина, хотя никто не спал. Девчата беспокойно ворочались в спальных мешках, вздыхали. Я склонилась над картой, лежащей развернутой на столе. Кто-то уже до меня думал над ней.

– Что слышно? – подняла голову Авидзба.

Я молча пожала плечами.

– Что, подъем? – спросила Полина Ульянова.

– Коли не спишь – подъем…

Все трое прильнули к карте. Но вот с подушек одна за другой поднялись головы Жени Поповой, Яковлевой, Алцыбеевой, Ульяненко. Снова и снова проверяли все расчеты, учитывая скорость и направление ветра, изменившегося во время последнего полета. По расчетам получалось, что их занесло в плавни северо-восточнее Азовского моря.

Усталость, волнения брали свое. Мы улеглись по своим спальным мешкам. Я, кажется, задремала, и вдруг мне почудился звук мотора. Я мгновенно вскочила, прильнула к окну и увидела приближающийся самолет. Он летел очень низко. Видимость была все еще плохая.

– Кто? – подняла голову Авидзба.

– Не разобрала…

Через полчаса в комнату ввалились Распопова и Пинчук. Они до цели не дошли. Бомбы сбросили на другую цель и приземлились у истребителей.

Настроение у девчат поднялось. Значит, и Володина с Бондаревой сидят где-нибудь на вынужденной. Однако где-то далеко-далеко в моем подсознании гнездилась тревога. Для нее были все основания. Как-то Бондарева возвратилась не сбросив бомбы: «Ни зги не видать. Боюсь, как бы по своим не угодить». – «Странно, младший лейтенант, – сказали ей на командном пункте. – Все улетели. Смотрите, какая погода…» Над аэродромом действительно ярко светили звезды. Анна вспыхнула. К этому времени у нее был немалый боевой опыт. На счету 400 боевых вылетов. Слова больно задели самолюбие. Ее, штурмана звена, исполняющую обязанности начальника штаба эскадрильи, заподозрили в трусости? Этого пережить было нельзя. С тех пор Анна шла на задание в любую погоду.

– Их надо искать! – как бы подытожила мои сомнения Худякова.

На поиски готовы были лететь все. Но почему-то полет не разрешили.

– Товарищ командир! – взволнованно, перебивая друг друга, заговорили все находящиеся в комнате. – Судя по скорости и направлению ветра, они в плавнях. Вот здесь… – указывали на карте район.

– Прогноз погоды плохой, говорят…

– Ну и что? – возразила Худякова. – Зато ночью нам давали куда как хороший, без тумана, а он взял и укрыл все вокруг.

Я видела: спокойствие давалось командиру с трудом. Она была согласна с нами – выделить экипаж для поисков. Но не могла, не решалась нарушить приказ свыше. Звонили по телефону на соседние

аэродромы, связывались с моряками – напрасно. Следы не обнаружились. Пропали, как в воду канули. Эх, девчонки! Но что делать – война. Записали в журнал боевых действий: «Пропали без вести» – и прекратили поиски. А через месяц наземники сообщили, что в плавнях нашли разбитую машину…

Контроль полета

«12.03.44 – 8 полетов – 9,45 ч. Сбросили 16 бомб. Один полет на разведку. Контроль пути и детальная ориентировка – отлично. Общая ориентировка – отлично. Выход на цель – отлично. Бомбометание – отлично. Осмотрительность – отлично. Документация – отлично.

Командир 3-й аэ гв. ст. лейтенант Смирнова».

Я не могу похвастаться, будто ремеслом штурмана овладела без всяких трудностей и неудач. Были и тайные слезы, и досадные промахи, и обиды, и огорчения. Но в одном мне везло: я ни разу не теряла ориентировки. А случалось летать в туман, в дождь, снегопад, в облачности. Но в расчетное время махал нам лучом или призывно мигал аэродромный маяк и боязливо – как бы враг не увидел – подмигивали посадочные тусклые огоньки. Так было всегда, и я твердо уверовала в свои штурманские способности. На штурманов, которые, случалось, теряли ориентировку, садились на вынужденную, выясняя методом опроса местных жителей, где они находятся, я посматривала снисходительно: «Бедненькие, не наградил вас Господь Бог штурманским чутьем». Само собой разумеется, столь нескромные мысли я держала при себе, скрывала от всех. И однажды была справедливо наказана за высокое самомнение.

Вечером на постановке задачи командир эскадрильи Смирнова сказала, что она полетит со мной. Контрольный полет. Всякие проверки мне приходилось выдерживать уже не раз, поэтому я бодро козырнула:

– Есть! – и послушно направилась к командирской машине, хотя куда с большим удовольствием полетела бы с любой из летчиц нашей эскадрильи.

Командир была строга и немногословна. Невысокого роста, с ярким, во всю щеку румянцем на неулыбчивом круглом лице, на котором ярко выделялись серые глаза, она смотрела на каждого из своих подчиненных спокойно и требовательно. Ни лихачества, ни промаха она не прощала. Смирнова не только умела требовать от экипажа, звена, эскадрильи безукоризненного выполнения своего долга, но и от себя прежде всего. Она довольно часто повторяла, что в авиации нет мелочей. Если летчица, считала она, подходит к самолету в грязных сапогах, в неопрятном комбинезоне и в несвежем подшлемнике, она не готова к полету. Сама Смирнова всегда была одета безукоризненно и даже щеголевато. Не то что пальца – лезвия ножа не просунешь за пояс, так она затягивала свою тонкую талию. Сапоги сверкали, как черные зеркала, а подворотничок сиял первозданной белизной. Строго спрашивая с подчиненного, она никогда не повышала голоса, не срывалась на крик, умела смотреть на данную ей власть как на свою обязанность, как на необходимую сторону своей работы.

При всех положительных качествах Марии Смирновой мне с ней леталось трудно, из-за того что не могла себе позволить просто поболтать в полете, на каком-то отрезке расслабиться, передохнуть. Провести в воздухе девять-десять часов и говорить только о деле, только по уставу – это было для меня тяжелейшим трудом.

Едва мы поднялись в воздух, я поспешила уточнить скорость ветра, его направление, снос машины. Как правило, данные, полученные на земле, всегда отставали от событий, происходящих в воздухе. А при бомбометании ветер особенно нужен штурману. Определив на высоте 600 метров небольшой снос, я внесла поправку: