Ночные смены
Шрифт:
Мускулатура у отчима действительно была завидная. В минуты доброго расположения духа он закатывал рукава рубахи и демонстрировал свои бицепсы. Каменные бугры мускулов возникали, когда отчим сжимал руки в локтях. Затем начинался коронный номер. Отчим раскрывал увесистую опасную бритву и бросал ее острием на бугры мускулов. К изумлению Алексея и Владимира, бритва отскакивала от руки, не причинив ей никакого вреда.
Других примеров подобного общения с отчимом Алексей, пожалуй, не помнит. Задушевность в их отношения так и не пришла. Отчим представлялся таким же бесчувственным, как теперешний мастер Круглов. С одной лишь разницей: отчим никогда не повышал голоса, а Круглов выходил из себя по каждому пустяку
«Но не распускать же нюни, — подумал он. — Надо во что бы то ни стало доказать мастеру, что не такой уж он, Алексей, слабак и не расклеится от первой неудачи. Еще посмотрим, кто окажется сильнее в этой трудной жизни!.. И Толик Зубов тоже поймет это со временем. Надо быстрее гонять станок, быстрее пропустить через него все эти штабеля деталей. Их ждет Костя-моряк, снующий по надстройке своего многошпиндельного полуавтомата».
Костя договорился с мастером Кругловым — дать рекордную выработку, просверлить стыки всех деталей и в пять утра уйти домой. У Кости больна жена, и мастер пошел на такое исключение — разрешил. Круглов хорошо относится к Косте, во всяком случае, со скрытым уважением. Да и невозможно не уважать Костю. Алексею кажется, что тельняшка на нем трещит — так бешено крутится он возле деталей, так жонглирует серебристыми колесами. Только тяжко ухает его сверлилка, только обнажит на миг вьющиеся струйки сверл, расположенных по кругу, — и снова вонзает их в стыки деталей.
Нет, Леха не подведет Костю и цех не подведет. Ему тоже не привыкать ставить рекорды, и когда они в паре с Костей, все диву даются, как обрастают серебряными пирамидами их станки. Все это сделали они, двухсотники, а теперь уже и трехсотники, сделали столько, сколько не может сделать никто даже за три смены. Здесь — самое узкое место завода, и они с Костей «расшивают» его своими руками.
Гудит цех, стрекочут и взвизгивают станки, хлопочут неустанно возле них люди в мертвенном свете ночных ламп. Алексей замечает Толика. С губы у него свисает самокрутка. Толик кивает Алексею: пойдем перекурим. Алексей отрицательно мотает головой и отворачивается к станку: не до Толика ему, да и нет у него никакого желания курить и разговаривать с карманником. Толик уходит медлительной, ленивой походкой.
А деталь уже готова, и Алексей налегает на рычаг, отводит на скорости стол, заглядывает на обработанный флянец, перегибаясь через станину станка, и… касается в спешке плечом невидимого ему сейчас венчика вращающейся фрезы.
Страшная сила рванула его за плечо, потянула вверх, вздыбила над станком. Она жгла и выворачивала руку. Алексей уперся свободной рукой в кожух станка; рот раскрыт в диком крике, но никто не слышит его в грохоте автоматов, уханье молотов, визге и скрежете карусельных станков… И все же каким-то чудом оказался тут мастер Круглов, кинулся к панели с кнопками, чтобы остановить мотор. Но система движений, выработанная самим Алексеем, среди которых было механическое, как рефлекс, касание коленом кнопки, спасла ему жизнь. Мотор был выключен, и фреза вращалась на холостых оборотах.
Алексей стоял перед Кругловым бледный, голый по пояс. Рукав телогрейки, намотанный на шпиндель, свисал лохмотьями ваты. Из помятой и посиневшей до черноты руки слабо сочилась кровь.
Круглов согнул руку Алексея — цела! Только ссадина от плеча до локтя. И махнул энергично проезжавшему на электрокаре пареньку, усадил Алексея на ее платформу.
— Гони в медпункт! Быстро! Сколько раз говорил: не допускать желторотых хлюпиков к станку…
Алексей услышал эти слова, но почему-то не подосадовал на Круглова. Сейчас ему было ровным счетом все равно, как о нем думает мастер.
С туго перебинтованной рукой и в накинутой на плечи раскромсанной телогрейке Алексей шел по ночному пустырю
Глава восьмая
Бездействие для Алексея было непривычным. Получив освобождение на целых три дня, он не знал, куда себя деть. Бродил по комнате с рукой на перевязи, помогал маме во всяких хозяйственных мелочах: вытирал пыль, подметал веником пол, а места себе все равно не находил. Но больше всего его раздражали, как он заключил про себя, вредные мысли. Сводились они к одному: чем бы утолить голод? Видно, эта блажь больше всего лезет в голову, когда не занят никаким делом. Дом — не завод, где каждая минута заполнена срочной работой. Да и поешь там худо-бедно, когда придет время. Хлеб и щи в цеховой столовой вполне дополняли одно другое. А здесь был один хлеб, который убывал час за часом, и теперь вот осталась ровно половина дневного пайка. Только сегодня ему стало ясно, что мама, получающая как иждивенка триста граммов в день, постоянно недоедала.
Алексей так и не сумел настоять, чтобы хлеб в семье делили поровну. Мама соглашалась с ним, брала хлеб, который он отрезал от своих восьмисот граммов, уходя на завод, но потом, когда Алексей возвращался с работы, снова подкладывала ему два-три кусочка, и он съедал их иногда с вареной картошкой, иногда с квашеной капустой, не замечая того, что вся его норма полностью возвращалась ему. А теперь уехал и отчим, он работал по мобилизации бухгалтером в соседней области на танкостроительном заводе. С его отъездом не стало и четырехсотграммовой карточки. Алексей решил твердо поговорить с мамой.
Ольга Александровна тихо сидела в смежной комнатушке и вязала носки из грубой серой шерсти. Все свободное время она отдавала теперь этому занятию и считала его главным своим делом. Она очень верила в то, что хотя бы одна из связанных ею пар, которые она сдавала для отправки на фронт, достанется сыну Владимиру. И тогда ему будет хоть немножечко легче там, на лютом морозе, в открытом снежном поле. Думая о том же, она сдала в фонд обороны все свои облигации.
— Мама! — войдя в ее комнату, сказал Алексей. — Хочу с тобой поговорить серьезно.
— Ты о чем? — взглянув поверх очков и продолжая работать спицами, спросила она.
— О том, что ты нарушаешь наш договор. Я о хлебе. Ты съедаешь двести, а я все девятьсот.
— Мне вполне хватает. Я же не работаю по двенадцать часов. Вот окрепну немножко, пойду служить. Тогда буду получать четыреста.
— Как же ты окрепнешь, если все время экономишь?
— Ты сам говорил, что я тучная, — попробовала улыбнуться Ольга Александровна.
— Я говорил это полтора года назад.
— Значит, теперь я стала страшной?
— Мама! — Алексей поцеловал ее в щеку. — Это слово к тебе никогда не подходило. Ты всегда будешь самой красивой. А сейчас давай договоримся раз и навсегда: все поровну! Иначе не буду есть картошку, которую ты выменяла на свою шаль.
Ответить Ольга Александровна не успела, так как в прихожей слабо звякнул колокольчик. Она опустила спицы и с тревогой посмотрела на сына.
— Наверное, почтальон!
— Почтальон так не звонит, — успокоил Алексей. — Не волнуйся.
Накинув пальто, Алексей вышел в сени, отодвинул засов и увидел запорошенную снегом Настю. От неожиданности он растерялся, не зная, пригласить ли Настю в дом или поговорить с ней здесь, а может быть, одеться и немного проводить ее. Выручила Настя. Она вскинула глаза и тотчас опустила их, погладила пальцами перевязанную руку Алексея и сказала чуть слышно: