Ночные смены
Шрифт:
Смысл этих слов не доходит до сознания Алексея. Он постоял некоторое время на том месте, где встретился с Ниной, и, постепенно приходя в себя, пошел дальше. «Какой вы смешной…» Смешнее некуда: из рукавов торчит грязная вата; серые шерстяные чулки, в которые заправлены ватные штаны, прохудились, ботинки уродливо расползлись.
А ручьи продолжали звенеть, горячие солнечные лучи ласкали лицо. Несмотря ни на что, Алексей ощущал радость жизни и глубоко вдыхал легкий воздух весны…
В саду больницы чернели стволы лип, у подножия которых серебристо слезилась снежная целина. Алексей скользил по узкой тропе, что вела к главному корпусу, стараясь подавить неясную тревогу. Тревога эта возникла, едва Алексей вошел в больничный сад. Он
В приемном покое к Алексею подошла непонятно как очутившаяся здесь Мария Митрофановна. Она положила руку на локоть Алексея:
— Мужайтесь, Алеша, — тихо произнесла она. — Я с ней была до последней минуты. Это произошло только что. Идите проститесь…
И сразу мир содрогнулся, отступил от Алексея, стал безучастным к нему. Он ощутил себя абсолютно одиноким среди продолжающейся вокруг теперь безразличной ему жизни. К горлу подступил ком и сдавил дыхание. Алексей заторопился вверх по лестнице, в палату, где лежала мама, а ноги словно одеревенели и еле двигались. Он поднимался очень долго по серой холодной лестнице и вошел наконец в коридор с низким сводчатым потолком, приблизился к открытой в палату двери, осторожно заглянул в нее.
Возле окна, где стояла кровать мамы, глыбилось что-то черное. Алексей понял, что это и есть мама, покрытая с ног до головы черным суконным одеялом. Заставить себя переступить порог палаты и подойти к маме Алексей не смог. Он повернулся и медленно пошел через коридор, стараясь заглушить голос собственной совести, твердивший ему, что маму оставлять одну нельзя, и нельзя уйти сейчас отсюда, не простившись с нею. «Но ведь это уже не мама! — пронзила его страшная мысль. — Мамы больше нет и никогда не будет».
Он спускался по лестнице, цепко держась за холодные перила. Уже в самом низу его догнал плотный низкорослый человек в белой шапочке и туго стянутом за спиной халате.
— Молодой человек! — окликнул он. — Вы сын Ольги Александровны? — Алексей кивнул. — Я оперировал вашу мать. Мы сделали все, что могли, но операцию нужно было назначить раньше. Ну… чтобы вам было понятно… больная скончалась не в результате операции, а от общего заражения крови. Мужайтесь.
Человек в халате исчез в дверях приемного покоя, а Алексей стоял на лестничной площадке и боролся с подступавшими слезами, чувствуя свое полное бессилие перед ними. Здесь и нашла его Мария Митрофановна. Она молча гладила его ладонью по спине, и от этого слезы душили еще больше.
— Милый Алеша, я понимаю, как это тяжело. Но что поделаешь? Я сама не могу поверить в случившееся. Это вторая такая горькая утрата для меня. Вторая после гибели Юриного отца. Там было еще хуже. Мне даже не разрешили проститься с ним. Ни за что погиб такой талантливый человек. Жизнь, она не без горя… Ну, а теперь, Алеша, надо идти. Я договорилась, чтобы маму поместили пока в морг. Я ее одену и приведу в порядок. Надо, чтобы Оленька выглядела красивой. Такой, какой была в жизни. А вы похлопочите с документами. Боже, еще столько надо успеть! Хорошо, что с фронта вернулся Юра. Вы знаете, что его зацепило осколком? — Алексей удивленно поднял глаза. — Да, да, распороло грудную мышцу. Но он говорит, что это пустяки, даже бюллетень не взял. Так вот, я только что позвонила ему в театр, и он, возможно, достанет машину. Ну, а теперь идите, идите, милый Алеша. С богом! И — мужайтесь…
Это слово «мужайтесь» Алексей услышал трижды за какие-то полчаса, и оно продолжало звучать в его ушах, пока он пробирался по скользкой тропке через сад. «Мужайтесь!..» Как по-разному можно произнести это слово. У низкорослого плотного доктора оно прозвучало как удар хлыста, у Марии Митрофановны — по-сердечному тепло. И от того, как произнесла это слово она, действительно хотелось мужаться, только
Он шел по солнечному, весеннему городу один со своим горем, до которого никому не было дела. Никому — из прохожих, проезжающих, смеющихся или хмурых людей. Это горе касалось только одного его, Алексея. И еще, конечно, брата Владимира и отчима — Николая Ивановича. Надо обязательно известить их телеграммами. Брат приехать не сумеет, а отчима дня на два могут отпустить…
Третьи сутки Алексея сковывало тяжелое оцепенение. Он мало говорил, а если кто-либо спрашивал его о подробностях, связанных со смертью мамы, не мог произнести ни слова, потому что не хотел, чтобы слышали, как дрожит его голос. Только отчим, приехавший на другой день после получения телеграммы, возвращал Алексея к реальной жизни. С отчимом творилось неладное. Он без конца ругал докторов, которые, по его мнению, погубили маму, не прислушавшись к заключению профессора Борщова о немедленной операции. Ночью Алексей застал отчима за переписыванием «объявлений». Он так и озаглавливал короткие обращения к больным — «объявление», и в них предостерегал, чтобы опасались иметь дело с доктором Яншиным, так как ему ничего не стоит отправить человека на тот свет. Затем он принимался за жалобу в Наркомат здравоохранения, требуя сурово наказать виновного в смерти его жены. Никакие доводы Алексея, убеждавшего отчима, что жалобами маму не вернуть, не действовали. Даже в день похорон отчим не отрывался от своих бумаг.
Помог отвлечь его от этого занятия Юра. Незадолго до выноса гроба он отозвал Алексея и отчима в сторону и заставил их выпить по стакану портвейна, который ему удалось достать. Отчим вначале отрешенно мотал головой, он вообще никогда не пил спиртного, но Юра все-таки убедил его, что вино сейчас выпить необходимо. И оно подействовало умиротворяюще. Все оставшиеся «объявления» отчим выбросил в печь и смиренно сидел теперь возле гроба, покусывая время от времени нижнюю губу. Почувствовал облегчение и Алексей. Горе притупилось. Даже в те минуты, когда выносили гроб, он смог оторвать взгляд от седой прядки на лбу мамы, отметив, что прежде седых волос у нее не было, и посмотрел на ожидавших во дворе людей. Он четко различил лица Марии Митрофановны, тети Клавы, ее дочери Аллы и всех других соседей и знакомых мамы. К удивлению своему, заметил и худенькую фигурку Насти, стоявшей рядом с Женей Селезневым и Николаем Чудновым. «И чего вдруг пришла Настя?» — подумал Алексей. Они давно не встречались и не разговаривали.
По сигналу Юры машина тронулась, и немногочисленная процессия потянулась со двора. На кладбище все происходило быстро и четко, и, как позже понял Алексей, это не обошлось без стараний Юры, неожиданно проявившего свои организаторские способности. Неловкая пауза случилась только из-за отчима. Он упал на колени рядом с могилой и ни за что не хотел подниматься, цепко обхватив руками гроб. Алексею пришлось силой оторвать отчима от земли. Он поднял его и отвел в сторону к стволу старого, потрескавшегося осокоря.
— Прощайтесь, Алеша, — услышал Алексей шепот Марии Митрофановны.
Он опустился на колено и поцеловал маму в левую щеку, как обычно целовал ее при жизни. Только ощутил не теплую нежную кожу, а что-то твердое и холодное…
На обратном пути Алексей никого не видел и не слышал. Понимал только, что Юра крепко держит его под руку и о чем-то беспрестанно говорит.
Все молча вошли в опустевшую квартиру. Две незнакомые старушки расставляли на столе блюдечки с какой-то разваренной крупой и поливали ее бледно-розовым киселем. Постепенно среди сидевших за столом возник и пошел разговор о том, какой хорошей женщиной, матерью и женой была упокоенная Ольга Александровна Пермякова. Слушать все это было выше сил. Алексея так и подмывало выйти из-за стола, из душной комнаты на морозный вечерний воздух. Юра Малевский подошел к Алексею и наклонился к самому его уху: