Ночные туманы
Шрифт:
— Отдать кошелек с деньгами или кусок своей собственной кожи — все же разные вещи, — пробурчал както после Вадим.
— Но кошелек ты бы отдал, а кожу отдать побоялся.
— И без меня было много желающих…
Я знаю: он никогда не лег бы на стол рядом с товарищем, истекающим кровью, чтобы отдать ему свою кровь!
А отец — он ложился. Во время войны. Тогда размышлять было некогда. Кровь срочно нужна была Подоконникову, командиру торпедного катера. Умирающему другу. Подоконников сам мне рассказывал: «Сергей после, как муха, ходил. Шатался. Но наша морская
Когда Вадим заканчивал школу, мы наткнулись с отцом на такое зрелище. Компания лоботрясов вывалилась из «Волги» у памятника Казарскому. Девчонка встала на колени перед каменным бригом. Один из парней ткнул перстом в надпись «Потомству в пример» и занес над девчонкой руку, как меч. Она, кривляясь, простерла оголенные руки. Вадим сфотографировал эту идиотскую сценку.
Я никогда до сих пор не видел отца таким. С таким лицом, мне думается, он выходил на врага.
Он командным голосом приказал:
— Отставить!
— Слушаемся, товарищ капитан первого ранга, — спаясничал один из парней.
— Ра-зойдись!
Девица поднялась и оправила платье. Смотрела она на отца без смущения подрисованными под монголку глазами.
— Я Охлопьева.
Это была известная фамилия в городе.
— Уходите, — приказал отец резко. — Ох-лопь-е-ва! — точно выругал он.
Компания стала грузиться в машину.
— А ты, Вадим, подожди.
Вадим нехотя подошел, крикнул им:
— Я, ребята, сейчас!
Чужой транзистор через плечо — не человек, а ходячая музыка!
— Кто тебя научил глумиться над памятниками? — спросил строго отец.
— Мы просто шутили.
— Подлец!
— Благодарю. Я могу идти?
— Да. По-видимому, там твое место…
И Вадим пошел как ни в чем не бывало.
Отец был бледен, дышал тяжело. Я спросил: — Что с тобой?
— Ничего, ничего, сынок, ничего. «Потомству в пример», — прочел он надпись на памятнике. — Такому?
— Другому, отец!
Мимо нас проходили молодые матросы в белых форменках. Они козыряли отцу. И отец расцвел. Неужели он мог хоть на минуту подумать, что потомство героев состоит из долдонов с транзисторами и кривляк? Есть настоящие — и таких большинство! Но все же отец огорчился, что существуют подобные выродки.
Через несколько дней Вадим уехал в Москву.
В старших классах я знал уже твердо, что пойду в военно-морское училище.
Молодые офицеры, приходившие к нам, были полны оптимизма: флот перестраивается, он будет существовать в новом качестве. Вспомните, как горевали защитники парусных кораблей. Им тоже казалось, что паровые корабли, вытесняя их, губят флотскую службу. Романтика парусного флота умерла. Но родилась романтика нового флота. Теперь на смену ему идет атомный флот. И у него есть и будет своя романтика.
Они одобряли мое решение стать моряком. «Тучковы не переведутся на флоте», — повторял отец с гордостью.
А каким отец ходил именинником, когда получил первые катера!
— Ничего подобного я не видел за долгие годы службы на флоте, — сиял он.
Так закончил рассказ
— Я присоединился к великому братству. Братству моряков.
Глава одиннадцатая
Дед писал: «У нас уже дует холодный северный ветер».
«А у нас, — отвечал я, — светит солнце с чистого неба и цветы не успели еще отцвести». Мать просила: «Береги себя, милый, не простуживайся, у нас уже холодно».
Я отвечал ей: «Море еще совсем теплое. Мы ходили к кавказскому побережью и видели загорелых купальщиков».
Дед прислал вырезку из «Советской Эстонии» с очерком «Бури в Атлантике». В нем рассказывалось о злоключениях рыболовной флотилии, застигнутой штормом.
О капитане Коорте, своим мужеством спасшем траулер, о его дочери, «сестре рыбаков», которая тоже ходила в Атлантику. Флотилия благополучно вернулась в Эстонию.
В письме, приложенном к вырезке, дед писал: «Надеюсь, приедешь нас навестить, пока мама в Таллине».
Я получал свой офицерский оклад, и мне хотелось сделать подарки и деду, и бабке, и матери. И я заходил в магазины на Большой Морской и Нахимовском и высматривал безделушки — деду какую-то необыкновенную трубку, бабке кожаный кошелечек для мелочи, матери показавшуюся необычной и славненькой сумочку. И как приятно было зайти на Главную почту, попросить темноглазую девушку подарки упаковать в бандероли, надписать адреса, почувствовать полную свою самостоятельность, независимость… Великолепное это чувство дарить! И я хотел бы купить что-нибудь очень милое, доброе и послать его в Пярну — но не решился.
Я написал ей однажды — в надежде, что она получит, прочтет. «Я никогда не забуду тихую заводь, в которой доживал век наш „Смелый“, не забуду и Лэа. Что бы со мной ни случилось и будь вы еще три раза замужем — вы для меня та же Лэа, которая болтала коричневыми ногами, свесив их с мостика „Смелого“».
Я послал Лэа свой адрес и ждал, что, придя домой к старушке Подтелковой, увижу на столике конверт со штемпелем «Пярну». Но письма не было. А жаль. Она славная! Лучше ее я не знаю на свете!
Я встречал много хорошеньких и милых девушек, но они были странно похожи одна на другую: одинаково взбудораженные прически, удлиненные подрисованные глаза, неправдоподобно изогнутые ресницы, губы, похожие на фиолетовое сердечко…
И всегда я сравнивал каждую с Лэа, и первенство оставалось за ней.
Лэа, Лэа! А, впрочем, может быть, ты нашла нового Андреса? И он целиком овладел твоим сердцем, новый мотоциклист-гонщик в кожаных крагах?
Получив отпуск, я поехал в Таллин с твердым намерением попасть снова в Пярну, в котором я не был уже много лет. Я застал и маму, и деда, и бабку в добром здоровье. Мой приезд вызвал переполох. Дед полез в буфет за водкой и кильками, бабка принялась жарить салаку, а мама стала взбивать брусничный мусс. Мы выпили с дедом по рюмке настойки, и я рассказал ему об одноногом матросе — участнике Севастопольской обороны.