Ночные туманы
Шрифт:
— Не верю.
— А я тебе когда-нибудь врал?
— Такого за тобой не замечено.
— Ну, то-то. Грустно, Филатыч, и тяжело, а ничего не поделаешь. Механизм поломался.
— Да, как же это, Сергей Иванович? Не утрясается у меня в голове. Служили-служили вместе — и вот…
— Всегда всему приходит конец. Ты-то еще послужишь — крепок, здоров! За тебя я спокоен. И потом — ведь не помираю же я, всегда буду под боком. Да, кстати.
Сынишка служить придет — заканчивает училище. Думаю, не подведет ни меня, ни тебя.
Бывает, что дни
А случаются дни длиной в целый год. Такими длинными были два последних дня перед госпиталем.
Сергей Иванович обходил один за другим катера — это не было официальным прощанием, и перед ним не выстраивались команды в прощальном строю. Никакого решения об его отставке не вынесено, он просто уходит на лечение в госпиталь. Но мысленно он прощался с каждым из выращенных им командиров. Каждому из них он отдал частичку души своей, передал знания и опыт старого моряка. И эти славные Вешкин, Аристов, Строганов, комдив Забегалов. (Сергей Иванович не сомневался, что Забегалов станет когда-нибудь командовать соединением, этот человек, получивший с ранних лет флотскую, нахимовскую закалку, прошедший хорошую школу на флоте.)
Всех их, прямодушных и честных, он любит, как родных сыновей.
Он смотрел на матросов, интеллигентных юношей в флотской форме, и он знал, какой сложной техникой каждый из них заведует, знал, какой трогательной и крепкой любовью они любят флот и службу морскую. Конечно, кое-кто из них останется на сверхсрочную и будет проситься в училище. Теперь не он, а Филатыч увидит их офицерами.
Сергей Иванович заходил в кубрики и в кают-компании, побывал в боевых рубках, на мостиках и в моторных отсеках, никого не удивляя своим приходом. К его посещениям привыкли и никогда не считали их внезапной инспекцией.
К концу дня он устал, но не вызвал машину. Он остановился у катера, стоявшего на скале в сумерках, катера Гущина. На нем и он, Сергей Тучков, воевал когда-то и плавал… Теперь и он, как этот катер, остается навечно на берегу.
И вдруг, уже подходя к проходной, он вспомнил, что сегодня в клубе самодеятельный концерт. Ему захотелось побыть с молодежью. Клуб был полон, и занавес таинственно колыхался. Сергею Ивановичу подумалось, что он так и не отвоевал новый клуб, не построил его, а этот тесен.
Вечер уже начался. Пожилой мичман читал рассказ Соболева «Держись, старшина!». Девушка (ну конечно же, это Люся Антропова, когда-то рыдавшая у него в кабинете: «Да прикажите вы ему, черту проклятому, от меня не шарахаться!»), стройная и хорошенькая, лихо танцевала матросский танец. Вышел матрос-скрипач. Жена старшего лейтенанта Дементьева, Вероника, пела алябьевского «Соловья». Играл на гитаре Строганов, на пианино Вешкин. Выступали баянисты, танцоры, фокусники и акробаты. Вышел на сцену рослый красавец старшина Пересветов, он исполнил арию Риголетто, а потом запел песню, кем-то сочиненную во время войны:
За наших адмиралов, ЗаПевец был щедро награжден аплодисментами, но, аплодируя, все повернули лица к Сергею Ивановичу, выражая ему свое уважение и любовь.
«Морскую застольную» певцу пришлось повторить.
Дома Сергей Иванович застал сына.
— Ну как, герой? — расцеловал он его.
— Сдаю последние экзамены, выхожу из училища и поступаю в распоряжение контр-адмирала Тучкова.
— В море? Боюсь, что…
— И если адмирал разрешит, то женюсь, — не дал договорить ему Сева, на Аннушке.
И сказал он «на Аннушке» с такой радостью и с таким блеском в глазах, что Сергей Иванович понял: да, уж видно, Севе без Аннушки не прожить.
— Люблю! — словно читая мысли отца, сказал Сева.
И лицо его все засветилось. — Люблю, наверное, не меньше, чем ты любишь маму. Да ее и нельзя не любить. Ты же знаешь Аннушку! Она хорошая, добрая, верная боевая подруга. Разрешаешь, отец?
— Разрешаю, сынок.
— Так не выпить ли нам по этому случаю шампанского?
— А что ж? Можно и выпить. («Там ведь пить не дадут, — подумал он, будут пичкать микстурами».)
Сева позвал мать, и они выпили втроем за счастье молодых. И Сева допил бутылку до дна, хотя и без вина он был пьян от счастья и радости. Он знал, что, окончив с отличием училище, он имеет право на выбор и выберет ракетные катера!
И когда Ольга тихо спросила:
— Ну, как дела? — Сергей Иванович отмахнулся: «Потом, потом, Оленька», не желая омрачать счастливое настроение сына. И ему показалось, что от бокала шампанского ему стало лучше и дышалось легко…
— Ты знаешь, Оленька, — сказал Сергей Иванович, уже лежа в постели, — я не принадлежу к категории тех кинематографических бодрячков, которые, какая бы к ним беда ни пришла, встречают ее с железобетонным спокойствием и с наигранным оптимизмом: «Ать, два, взяли! Переживем!» Отставка для меня — величайшее горе. Яне представляю еще, как я привыкну к жизни без кораблей, без моря, без своих молодых сыновей. Мемуары писать я не стану. Я не знаю, что буду делать. Во всяком случае, не присоединюсь к тем, кто просиживает штаны на бульваре или за преферансным столом.
— Это я знаю, Сережа…
— Ты всю жизнь меня понимаешь… В голову нынче всякое лезет. Сколько я проживу: полгода, год, полтора?
— Я думаю, проживешь очень долго.
— Утешаешь?
— Нет. Просто ты не имеешь права… уйти от меня.
И от сына. Разве тебе не хочется увидеть его командиром?
На другое утро Сергей Иванович пошел в горком и в горисполком. Он узнал, что решение по его ходатайству вынесено. Да, из восьми незаконно построенных подхалимом Лазурченко особняков три предоставлены офицерам.