Ночные туманы
Шрифт:
Сева спустился в воду и освободил колесо.
Мина взорвалась в трале, и меня сбросило в воду.
Сева и Васо кинулись с борта на помощь.
– Держись, Сережка!
Они подняли меня на борт.
– Живой?
– спросил с мостика командир.
В первый раз я видел его взволнованным.
– Объявляю вам благодарность, - сказал он Севе и Васо.
– Вы настоящие черноморцы.
И это было для них самой лучшей похвалой.
– Вы знаете, братцы, эти скоты хотят обокрасть командира, - сказал как-то вечером Сева.
– Кто?
–
– Негодяи! Он с голоду умирал, а награду не продал, - возмутился Васо.
– Надо сказать командиру, - предложил я.
– Пусть припрячет подальше. Они стащили у него пистолет. А потом, он слишком горд, чтобы опасаться такой сволочи.
Мы сами справимся с этими подонками.
– А как ты это думаешь сделать?
– У меня есть один план.
– Может быть, лучше заявить куда следует?
– А где у тебя доказательства?
– Ладно. Давай сюда свой план...
Командир жил в крохотной каютке под мостиком, на верхней палубе. Перед сном он обычно читал. На столе у него всегда лежало несколько книг. Этой ночью, когда у него погас свет, мы увидели крадущиеся по палубе тени.
Тяжелой кувалдой Васо выбил из рук одного из Жор пистолет командира. Я со всей силы ударил другого палкой по черепу, Сева справился с третьим. Все это произошло бесшумно, если не считать стонов и вздохов. Дверь каюты раскрылась.
– Что происходит на палубе?
– спросил командир.
– Эти гады позарились на ваш пистолет, - сказал Сева.
– Вот, возьмите его, командир. И расстреляйте эту сволочь на месте. Революция не потерпит таких подлых подонков.
Жоры так просили о пощаде, так клялись, что их черт попутал, что командир приказал им убраться. Он взглянул на часы, на те самые, которых чуть было навсегда не лишился:
– Идите-ка спать, завтра много работы.
– Мягкотелый интеллигент, - сказал Сева, когда мы спустились в кубрик.
– Почему он не перестрелял эту сволочь?
– Он рыцарь Доброе Сердце, - возразил Васо.
– Я уверен, что, если бы опасность грозила кораблю, его рука бы не дрогнула. Во все века капитаны вздергивали бунтовщиков на рее.
– Романтика средних веков!
– воскликнул Сева.
– А ты забыл, что бунты были разные, были и против капитанов-вампиров и против негодяев. Забыл?
В городе было неспокойно. По ночам до нас то и дело доносилось отчаянное "Караул!", раздавались выстрелы, женские крики и по утрам находили изнасилованных и задушенных девушек, догола раздетых людей. Ходили смутные слухи, будто занимаются этим матросы, хотя Ч К объявила в "Маяке коммуны", что ею расстреляны матерые бандиты, перебравшиеся сюда из Одессы. Наши Жоры притихли и даже стали работать: драили палубу, на выходах в море не отлынивали от общих авралов.
Они и в увольнение почти перестали ходить. Но однажды после их возвращения из города Сева нашел возле кубрика бриллиантовую брошь:
– Видели?
– Надо их обыскать.
–
Через час на тральщик поднялись до зубов вооруженные люди в кожаных куртках и в морских бескозырках.
Не обошлось без стрельбы. Жоры защищались отчаянно.
Один из них бросил было гранату, надеясь наделать шуму, но человек в кожанке ловко перехватил ее и выбросил за борт. Бандитов скрутили и увели. Когда распороли тюфяки на их койках, оттуда посыпались брошки и кольца.
На другое утро нас вызвали в Особый отдел. Здоровенный матрос с маузером объявил нам благодарность за разоблачение важных преступников. "Они хуже заведомой контры", - сказал он. Оказывается, на совести Жор было несколько убийств, ограблений и изнасилований.
Совершив их, они скрывались на тральщике. В этот раз они убили и ограбили бывшего ювелира. Разумеется, все у них было липовое - фамилии, имена, биографии. Один из Жор был бандитом, по кличке Черная смерть, другой анархистом, состоявшим при батьке Махно, третий кулацким сынком из крымского аула.
Когда Жор уводили, Сева не выдержал:
– Скажите, товарищ комиссар, неужели до самой мировой революции будет существовать подобная сволочь?
– Устраним, - уверенно сказал матрос и прижал ногтем стол, словно раздавил тифозную вошь.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Город голодал, но рабочая молодежь не унывала. Бурно проходили комсомольские собрания в мастерских, ребята и девушки зажигательно говорили о том, как поднимут со дна корабли и выпустят их в море. Выступали и мы трое. Каждый, мол, видит, как тральщики расчищают морские пути. Настанет время - белоснежные пароходы повезут усталых людей отдыхать в царские дворцы и в имения богачей, сбежавших в Париж и в Америку.
И такие рисовались прекрасные горизонты, что люди забывали о холоде, голоде и о том, что, придя с собрания, они в лучшем случае будут пить вприкуску с крохотным кусочком сахару желтый морковный чай.
В клуб вернулся старикан с "Очами черными". Ресторан его закрылся. Вернулся и актер, руководивший студией пролетарского искусства. Он вновь призвал своих учеников, в первую очередь Любу Титову.
Васо хотел было сочинить пьесу о Севастополе, даже принимался что-то писать на замызганном клочке бумаги, да бросил. У него были нелады с грамотой.
– А ведь мы в замечательное время живем, нам повезло, дорогие, говорил он.
– Представьте, что бы я делал в царское время? Сидел бы, как дядя Гиго, на бревнышках, курил трубку и попивал цинандали. А здесь смотри! Никогда не забуду Васятку Митяева. Герой он?
Герой. Ему памятник надо поставить. А то, что мы с вами морковный чай пьем, едим пшенную кашу, - это все временное. Придет пора, спросят меня: "Васо, что же ты не ешь сладкую булку?" Я отвечу: "Знаете, сыт до отвала". И карамельки можно будет купить в любой лавке. Вы скажете, это мелочи, о них комсомольцу стыдно мечтать.