Ночные видения

Датлоу Эллен

Бекер прикоснулся кончиками пальцев к месту на груди возле сердца так же, как делают, касаясь креста, но на нем не было никаких ювелирных украшений.

– Нам повезло больше других, ибо мы никогда не знали голода. Мы знали о нем, конечно. Мы все знали об ужасах голода, нужды, невыносимой нужды. О том, что есть люди, лишившиеся жилья, которым никто не рад, перед которыми все двери закрыты. Поэтому, когда мои предки поселились в Халльштатте и открылись двери нашей пекарни, как мы могли отказать людям, приходившим к нам и просившим еды? Корка хлеба – ничто для тех, кто имеет так много, но она может накормить голодающего

ребенка или дать силы человеку проработать еще день в надежде обеспечить любимых. Голодающий ребенок, возможно, больше ничего и не ел в тот день, кроме этих печений. Как мог человек, имеющий сердце, не обращать внимания на стук в дверь, каким бы нерешительным и слабым этот стук ни был?

– Вы молодец, – сказал Сантьяго.

– Нет, не я, – сказал Бекер. – Моя мама молодец. Она была самой доброй в нашей семье, как и ее мать, и ее сестры. Добрая, щедрая отчасти потому, что такова была ее натура, отчасти потому, что она сама помнила голод и нужду.

– Пахнут эти печенья восхитительно, – сказал Гомез.

– В самом деле? Знай моя мама, что вам нравится запах, она была бы рада.

– Тогда давайте съедим по печенью в ее честь, – предложил Гомез.

– Конечно, мой друг, конечно – Бекер приподнялся и потянулся через стол за печеньем, осторожно взял его двумя пальцами, опасаясь повредить нежную корочку, положил на небольшую тарелку и поставил ее перед Гомезом. Затем проделал все то же для Сантьяго. Наконец, взял одно печенье себе и сел.

Сантьяго кивнул в сторону пустой части стола.

– Вы ничего не забыли?

Бекер взглянул на тарелки с нетронутой едой.

– Ах, это так любезно с вашей стороны. Но нет, друг мой, печенья для душ – только для живых.

– Ох, – сказал Сантьяго, явно не слушавший.

– Еще одна вещь, – сказал Бекер, когда гости потянулись за своими печеньями. – Последний момент, касающийся церемонии, если позволите. Я люблю следовать традициям, и букве, и духу. – Он подошел к буфету и достал небольшой фонарь, проверил, есть ли в нем масло, и перенес его к столу.

– Нет ли у кого-нибудь из вас спичек?

Гомез достал из кармана коробок спичек, зажег одну о подошву ботинка и протянул ее Бекеру. Глаза старика замерцали голубым огнем, он взял руку Гомеза и поднес спичку к фитилю лампы. Пламя перескочило со спички на фитиль, и в тот же момент Гомез вздрогнул.

– Что с тобой такое? – спросил Сантьяго.

– Я… ничего, – сказал Гомез. – Просто испугался. Уже прошло.

Бекер поправил фитиль и поставил фонарь на стол рядом с тарелками нетронутой еды.

– Чтобы души умерших могли найти дорогу сюда и присоединиться к нашему пиру.

– Простите меня, герр Бекер, – сказал Сантьяго – его неестественный испанский уступал место немецкому, – но вы не находите, что в этом есть нечто дьявольское?

– Вы так думаете? – сказал удивленный Бекер. – Какая проницательность.

– Что?

– Ничего. Шутка. – Бекер снова наполнил стаканы тем, что оставалось в последней бутылке рислинга, положил руки ладонями на стол и удовлетворенно вздохнул. – А теперь, друзья мои, – сказал он также по-немецки, – прежде чем мы преломим хлеб, позвольте мне рассказать кое-что об этих печеньях. Их пекут с помощью волшебства. Особого волшебства, которое, стоит только раз откусить, может переносить нас в другие места и времена.

Вот почему я пригласил сюда вас обоих.

– Что вы хотите сказать? – спросил Сантьяго. – Почему именно нас?

– Потому что вы не более аргентинцы, чем я, и даже не потомки эмигрантов, а собственно эмигранты. Вы такие же сыновья Германии, как я сын Австрии. Нет, пожалуйста, не отрицайте. Мы здесь все друзья. Мы здесь одни, в безопасности и можем быть теми, кто мы есть на самом деле. Тут нет шпиков. Ни американцев, ни британцев. Никаких мстителей из нового государства Израиль. Нам нечего бояться друг друга, и это позволяет нам дышать свободно, быть самими собой.

– А что, если мы немцы? – грозно спросил Сантьяго и холодно посмотрел на Бекера.

– Тогда я среди своих соотечественников, – сказал Бекер. – Я пригласил вас разделись со мной праздничный пир, потому что я знал – я знал, – что вы сможете оценить его так, как только и могут оценить сыны нашего отечества.

– Откуда нам знать, что вы не еврей? – спросил Гомез.

– Я ведь ел с вами свинину, – сказал Бекер. – И говядину в сливочном соусе. Потому что я говорю, что я не еврей. Потому что, будь я еврей, здесь вас ожидал бы десяток вооруженных людей, а не гостеприимство, не пир с хорошим вином.

– Он не еврей, – сказал Сантьяго.

– Не еврей, – согласился Бекер. – Я пекарь из Австрии, и моя семья на протяжении нескольких поколений жила в Халльштатте. – Он потрогал поверхность печенья для душ, лежавшего у него на тарелке. – Я пригласил вас сюда разделить со мной трапезу по случаю этого особого, священного праздника. Преломить со мной хлеб, попировать со мною и духами моей семьи, потому что я здесь один и одинок и я знал, что вы меня поймете. Ведь никто из вас не имеет здесь семьи.

– Моя погибла в Дрездене, – сказал Сантьяго.

– Um Gottes willen [18] , – сказал Гомез, но Сантьяго покачал головой.

– Довольно, Эрхардт, – сказал Сантьяго. – Он прав. Мы здесь одни. Мы здесь в безопасности, как нигде.

– Я… я…

Сантьяго повернулся к Бекеру.

– Меня зовут Гейндрих Гебблер, а это Эрхардт Бем, мы рады разделить с вами эту трапезу. Боже! Как хорошо быть самим собой, хоть и ненадолго.

Гомез-Бем чертыхнулся и хлопнул ладонью по столу так, что вино в стаканах затанцевало.

18

По воле Божьей (нем.).

– Будь мы все прокляты. Да, да, я Эрхардт Бем. Слышите, я сказал это! Теперь довольны?

– Очень довольны, – сказал Бекер. – И благодарю вас за доверие. Поверьте мне, эту тайну я унесу с собой в могилу.

– Да, уж лучше унесите, – предостерег Гебблер. – Ибо мы очень сильно рискуем.

– Ну а теперь можно съесть эти проклятые печенья? – спросил Бем.

– Погодите-погодите, – сказал Бекер. – Как я и говорил, все должно делаться в точности как следует. Съесть печенье для душ – дело серьезное, особенно в такой момент, как сейчас. В конце концов, мы стали свидетелями того, как сгорел наш мир. За время войны мы потеряли многих любимых, разве нет?