Ночью на белых конях
Шрифт:
Когда часы пробили половину восьмого, Урумов сел за стол. Но напрасно он листал бюллетени, тоненькие брошюрки на рисовой бумаге, известия. Он попросту ничего не видел — ни слов, ни даже букв. Наступали самые трудные минуты, они тащились медленно и ползком, совсем как сороконожки, несмотря на многочисленные, изо всех сил работающие лапки. Она должна была прийти в половине восьмого, причем обычно опаздывала всего на несколько минут, не больше. Сейчас прошло уже десять, а ее все не было. Внезапно его охватила безумная мальчишеская паника — а если с пей что-нибудь случилось? Вдруг кто-нибудь сообщил ей о Кристе, и она вне себя помчалась
Мария пришла без четверти восемь. И сразу же кабинет словно озарился, все стало необыкновенно простым и легким. Одета она была очень хорошо, но показалась ему немного задумчивой и печальной. Впрочем, что ж тут такого, к настоящей радости человек всегда идет с некоторой печалью. Если не почему другому, то хотя бы из страха, что может ее потерять. Она села в кресло, стоявшее подальше, и улыбнулась.
— Знаете, мы вчера так мало ходили, а я чувствую себя совсем разбитой.
— Неужели? — удивился он. — А я ничего!
— Вот видите! — обрадовалась Мария, словно хотела услышать именно это.
— А у вас это, конечно, не от ходьбы, а потому что вы полчаса простояли в очереди.
Она засмеялась, на этот раз совсем непринужденно.
— Да, но зато котлеты были такие вкусные. Я и сегодня о них вспоминала. И до сих пор чувствую себя сытой, честное слово.
— Надеюсь, вы не ужинали? — подозрительно спросил он.
— Как можно, вы же меня пригласили на ужин.
— А вдруг вы забыли.
Она взглянула на него как-то особенно.
— Я никогда ничего не забываю. Может быть, это самая плохая моя черта.
Да, именно так она и должна была ответить, поделом ему. Лучше, пожалуй, переменить тему.
— А где вы вообще питаетесь? В столовой?
— Что вы! Я ведь должна готовить и для Христины.
— Ну, например, сегодня что вы готовили? На обед?
Мария улыбнулась.
— Запеченный картофель.
Может быть, вернее было бы сказать — постный картофель. И добавить, что и тот пришлось нести в соседнюю пекарню, так как электрической печки с духовкой у нее нет.
— Надеюсь, ваша картошка уже как следует переварилась, — впервые за весь вечер улыбнулся академик.
— Почему? Куда вы собираетесь меня вести?
— В один неплохой кабачок. Это не очень далеко, почти в Софии.
Лицо у нее внезапно помрачнело, мелкие морщинки избороздили лоб, который до сих пор он всегда видел гладким.
— Не стоит, — сказала она. — Это уж чересчур.
— Почему?
— Сами понимаете.
— Но там вы действительно меньше всего рискуете! — убежденно проговорил он. — Туда ездят главным образом разные директора со своими секретаршами, ну и парочкой иностранцев для камуфляжа.
— Тем хуже! — сказала она. — Я предпочла бы какое-нибудь другое место. Куда ходят люди поскромнее.
— Но я уже заказал столик!
Мария на секунду задумалась.
— А, к черту! — сказала она каким-то новым, чужим и неожиданным голосом. — Поехали.
И тут же встала, легкая и подвижная в своем чуть расклешенном жестком синем платье. Машина, конечно, их дожидалась. За пыльным стеклом Трифон, тихонько бормоча, все еще изучал свои объявления. Сейчас он как раз раздумывал над неким ручным феном — к чему бы его применить,
К кабачку они подъехали еще засветло. Урумов отпустил шофера до одиннадцати часов и ввел свою даму в это знаменитое убежище грешников. Внутри было темнее, чем снаружи, хотя уже горели лампы, в большинстве своем цветные или затененные. Академику, как и положено, оставили удобный, довольно-таки уединенный столик. Все заведение было оборудовано в так называемом народном стиле, громадные свечи в железных подсвечниках обливались мутными стеариновыми слезами. Немедленно появился официант и предложил им свежего морского луфаря, запеченного на черепице. Урумов недоверчиво взглянул на него.
— Настоящий свежий луфарь?
— Господин профессор, у нас нет точных сведений о том, когда он скончался, — довольно удачно пошутил официант. — Но вы же знаете, луфарь — это царь-рыба… Мы подаем его не всегда и не всем.
— А вино в таком же роде у вас найдется?.. Которое не всегда и не всем?
Официант нерешительно взглянул на него, он явно боялся пообещать.
— Должно быть кое-что… Белый станимакский мавруд. Но не могу поручиться.
Когда он ушел, Мария сказала:
— Имейте в виду, я не пью вина.
— Я тоже не пью, — улыбнулся академик. — Но белый мавруд встречается реже белой вороны. Почти как белая ласточка.
— Да, из вас мог бы получиться неплохой рекламный агент, — сказала Мария. — Но должна вам признаться, что со времени своей свадьбы я не выпила ни капли вина. И не только из добродетели. Алкоголь нагоняет на меня тоску, так и тянет расплакаться. Что, между прочим, и случилось на свадьбе.
— Это было просто дурным предчувствием, — пошутил академик. — Но вам все же придется мне помочь. Я опозорюсь перед Трифоном, если один выпью целую бутылку.
Мария действительно выполнила свою угрозу. Стоило ей выпить бокал крепкого белого вина, ароматного и чуть сладкого на вкус, как глаза ее тут же наполнились слезами. Она чуть ли не испуганно вытерла их, попыталась засмеяться.
— Ну вот видите!
— Ничего страшного, — успокоил ее академик. — Здесь достаточно темно, можете спокойно поплакать.
И тут произошло нечто совершенно неожиданное. На них внезапно обрушился целый шквал звуков, настолько чистых и ясных, что оба вздрогнули. Даже не глядя, Урумов понял, что это цимбалист пробует свой инструмент. И действительно, цыганский оркестр уже занял свои места. Галуны дирижера мягко поблескивали в слабом свете, волосы музыкантов сияли, словно смазанные жиром. В это время зажглись разноцветные рефлекторы и белые рукава оркестрантов стали фосфорно-зеленоватыми. Урумов внезапно вспомнил давно забытый ресторанчик в Буде, высокого, тощего цимбалиста и влюбленную пару за соседним столиком, которая показалась ему такой смешной в своей запоздалой нежности. Он почувствовал, что холодеет, и быстрым взглядом обвел окружающих. Нет, никто на них не глядел — ни насмешливо, ни подозрительно. А ведь тот унылый венгр с кривым носом был, наверное, на пять-шесть лет моложе его. Почему же он показался ему таким смешным и жалким? Почему сейчас он не может узнать, не может даже представить в таком виде себя самого?