Ночью на белых конях
Шрифт:
— Глупости! — почти крикнул Спасов.
— Нет, товарищ Спасов, к сожалению, все это правда.
— Какая правда? — вновь вскипел Спасов. — Как вы, академик, можете говорить такое? Представьте себе, что в один прекрасный день будет построена эта идиотская машина времени. Неужели мир поверит, что ее изобретатель — Герберт Уэллс? Только потому, что по глупости и невежеству он первый пустил в оборот эту идею и этот смешной термин. И сейчас писатели, популяризаторы и все эти тупицы, которые называют себя футурологами, тоже без конца болтают всякие глупости. Болтуны они, а не открыватели.
Спасов, видимо, был так твердо убежден в своих словах, что академик даже подумал: не
— Мой племянник вовсе не болтун, — твердо сказал он, — а исключительно талантливый молодой ученый.
— Ученый? Будет вам! Мальчишка, зеленый мальчишка… Я просто не понимаю, зачем вы все это мне рассказываете!.. Даже если это и правда! Хотите, чтобы я взял на себя моральную ответственность? Если дело только в этом — не имею ничего против. Но вы не должны больше нигде повторять подобные глупости! Если вы действительно уважаете свой труд! Иначе вы только скомпрометируете научную истину, у которой и без того не так уж много сторонников.
Урумов вдруг почувствовал облегчение — он увидел путь к Спасову. Теперь уже было нетрудно перебросить мостик через внезапно разверзшуюся трещину.
— Мне кажется, вы меня неправильно поняли, профессор Спасов. Я вовсе не собираюсь выходить на площадь и бить во все барабаны.
— В чем же тогда дело? — умоляюще спросил Спасов.
— Неужели вы не понимаете? У меня больше нет морального права скрывать правду. А дальше — это дело вашей совести. Вы сами решите, нужно ли поделиться ей с кем-нибудь… и когда…
— Никогда! — решительно заявил Спасов.
— Это вы сейчас так думаете!.. Потому что не верите в это открытие. Но когда оно станет фактом, который потрясет весь мир, вы поймете, что вы — должник истины. Но главное, разумеется, не в этом. Этой правдой я спокойно мог бы поделиться с бумагой и скрепить ее собственной подписью. В сущности, меня к вам привело другое.
— Что еще, бога ради! — с отчаянием воскликнул Спасов.
— Сейчас узнаете. Вы видите — я человек пожилой. Что будет с моей работой, если я внезапно умру?
Спасов опять помрачнел. — Глупости! — сказал он,
— Это не глупости! — возразил академик, на этот раз гораздо мягче. — Если вы знаете, где зарыт клад, вы расскажете об этом какому-нибудь близкому человеку, хотя бы жене. Все может случиться, вдруг я выйду отсюда и попаду под машину. Тогда кто сообщит миру правду? Уитлоу? Но он сейчас находится лишь в ее преддверии и сам обращается к нам за помощью. Я рассказал вам эту историю прежде всего затем, чтобы вы поняли: мой племянник — это единственный человек, который глубже и полнее всех знаком с проблемами, которыми я занимался до сих пор. Или, вернее, коллектив Аврамов — Илиев, хотя, по-моему, юноша знает больше и пойдет дальше. Они уже работают вместе и получили некоторые поразительные результаты. Уитлоу будет что у них узнать!
—Уитлоу будет разговаривать только с вами! — решительно заявил Спасов. — И больше ни с кем.
Академик еще раз взглянул на его беспокойные пухлые руки. Что можно ими удержать? Ничего!.. Если только события не заставят его взяться за ум. Или он сам — сейчас!
— Конечно, со мной! — ответил Урумов твердо. — Но здесь речь идет только о предусмотрительности. А это качество, видимо, у вас отсутствует, товарищ Спасов. Этого, вероятно, вам никто не говорил, поэтому скажу я со всей ответственностью, к которой меня обязывают мой возраст и звание. Вы хороший математик, но плохой администратор, товарищ профессор! И своим руководством завели в тупик немалую часть ваших дел. Возможно, наш институт тоже бы пострадал,
Тут Спасов, до сих пор хмуро слушавший Урумова, раздраженно перебил его:
— А кто его предложил? Могу показать документы!
И он принялся лихорадочно рыться в столе.
— Не надо, я вам верю, — устало сказал Урумов. — Выслушайте меня до конца, а потом делайте, что хотите. Если со мной что-нибудь случится, нельзя допустить, чтобы визит Уитлоу из-за этого сорвался. Это исключительный биохимик, без него нам обойтись очень трудно. Запомните, что я вам сказал, и пусть это будет искуплением за все неприятности, которые вы мне причинили. И которые, как я вижу, вы сами хотите исправить.
Спасов, словно не слыша, пристально глядел на него.
— Да что это с вами?.. Может быть, вы страдаете какими-то навязчивыми страхами?
— Нет. Это просто самая обычная предусмотрительность, — сухо ответил академик.
Когда Урумов вышел, день уже клонился к закату. И хотя сейчас он шел по гораздо более прохладным и тенистым улицам, он чувствовал, как силы его уходят. Раза два ему показалось, что горячая волна заливает лицо, покрывая его легкой испариной. Особенно утомил его подъем по лестнице — несколько раз ему пришлось останавливаться на площадках и отдыхать. Лучше всего было бы, конечно, позвонить профессору Пухлеву. Они старые друзья, и профессор сделает все, что надо. Но зачем? Именно эта мысль мучила его сейчас. В самом деле, зачем? В квартире было очень жарко, солнце заливало ее, в кабинете стоял тяжелый пыльный запах старых книг. Он открыл окна и здесь и в холле, выходящем на север, оставил открытой дверь. Сразу же возник легкий сквозняк, и Урумов почувствовал, что в квартире стало прохладней. Ноги совсем его не держали, дрожь от бесконечного подъема по лестнице все еще не унималась.
Он присел на кушетку. Очень хотелось сунуть за спину обе подушки, но сил не было даже на это. Ничего, он посидит так, а потом ляжет — может быть, навсегда. И вдруг взгляд его утонул в синеве картины. Казалось, он сам уже был в ней, в этой ночи, рядом с белыми конями, которые провели его через всю его жизнь. Он чувствовал их дыхание и легкое пофыркивание, с которым они спускались вниз, по крутому склону. Он видел их подрагивающие спины, белые кончики ушей. Они и сейчас бежали, точно во сне, — не было слышно ни стука копыт, ни бубенцов, совсем как в ту призрачную ночь. Не звенели даже железные шины. И он был совсем один в этой страшной повозке, рядом не было никого, не было даже матери, словно и она растаяла в ночной прохладе. Ему казалось, что он уже целую вечность спускается по этому бесконечному крутому склону. И он уже не знал, куда едет, может быть, в никуда. А может быть, к тем светлым, осиянным луной долинам, к утопающим во мраке селам. Но и эти долины были как будто совсем мертвы, не было слышно даже тихого журчания рек. Ему вдруг стало страшно, захотелось уйти из картины, но уйти он не мог — картина поглотила его целиком.
Он не знал, что если останется сидеть вот так, не двигаясь, то будет спасен. Но очень уж была страшна эта бесконечная, темная и холодная ночь, хотелось во что бы то ни стало вернуться к себе. И он действительно вернулся, хотя и с трудом. Теперь картина опять была далеко, сквозь легкий туман он вновь увидел ее на стене. Решил снять ботинки, дать отдых ногам, полежать, успокоиться. Он наклонился, развязал шнурки, медленно, не помогая себе руками, снял обувь. Затем с облегчением вздохнул и выпрямился. В то же мгновение сердце его словно лопнуло — так же легко и бесшумно, как лопаются после дождя прозрачные водяные пузыри. И он сразу же понял, что это — конец.