Ночью на белых конях
Шрифт:
Итак, жду вашего ответа. И поскольку я моложе вас, то готов первым приехать к вам в Софию.
С глубоким уважением
ваш Гарольд Уитлоу».
Урумов откинулся на спинку стула, прямую, высокую, обитую темно-вишневым бархатом. На этом фоне его тонкий, спокойный профиль вырисовывался особенно выразительно.
— Ну что ты скажешь? — осторожно спросил он.
— Страшно! — ответил юноша.
— Что же тут страшного? — еле заметно улыбнулся академик.
— Все страшно, особенно центрифуга!
Сашо был необычайно
— И представь себе, что она действительно уникальная. Сейчас вы работаете вслепую, именно это вас и держит… У тебя ведь даже никогда не было хорошего материала… А на этой центрифуге, кто знает, вы, того и гляди, откроете вирус рака. Рака человеческого организма, я хочу сказать… Это будет как землетрясение.
— И даже страшнее! — ответил Урумов, внезапно почувствовав, как по его спине пробегает какая-то смешная мальчишеская дрожь.
— Дядя, ты не можешь без такого биохимика, как Уитлоу… Хотя ты наверняка обогнал его в этой области. Даже Флеминг ничего бы не добился, если бы в дело не вмешались химики.
— В принципе ты прав, — кивнул академик. — Но и Аврамова нельзя недооценивать.
— Кто об этом говорит!.. Но Аврамов все-таки не лауреат Нобелевской премии.
— Вывеска — это еще не самое главное, мой мальчик.
— Что ты? — изумленно уставился на него Саше. — Да с этой вывеской ты их всех положишь на обе лопатки. Перед тобой сразу же откроются все двери. И все оппоненты тут же, как шавки, начнут юлить у твоих ног.
Академик засмеялся.
— Как бы ты постудил с ними на моем месте?
— С шавками? Камень на шею и в реку.
— Вполне в твоем академическом стиле! — сказал Урумов.
Но молодой человек словно бы его не слышал, радостное оживление внезапно исчезло с его лица.
— А в сущности, дядя, чем мы его встретим? Кроме моих разглагольствований в журнале, конечно.
— Ты прекрасно знаешь, чем!
— Я хочу сказать, кроме того, что ты уже опубликовал.
— Я довольно давно не печатался, — ответил академик. — Так что фактически он не знает и половины того, что я сделал.
Юноша снова просиял.
— Значит, ты считаешь, что мы его не разочаруем?..
— Смотря чего он от нас ждет!
— Чего он может ждать?.. Если судить по его выступлению…
— По выступлению судить не надо. В том мире идеи покупаются и продаются, как вещи. А кто же понесет на базар то, что не собирается продавать.
Молодой человек глубоко задумался.
— Кажется, я тебя понимаю, — сказал он. — И это означает, что мы, чтоб не оказаться в дураках, тоже должны покупать и продавать.
— В сущности, эти дела лично меня не касаются, — ответил дядя. — У меня нет никакого желания торговаться. Но как болгарский ученый я должен думать о престиже нашей науки.
— А за последние месяцы у тебя есть что-нибудь новенькое?
— Последние месяцы я все время ждал, когда
Сашо смутился. Дядя, конечно, прав, только сейчас он понял, в каком некрасивом свете выставил он себя в его глазах. Вообще-то, это вполне в его характере — дело надо доводить до конца! И конечно, не любое, а прежде всего свое собственное.
— Но, дядя, если бы ты взял меня к себе…
— Знаю, знаю! — прервал его академик. — А ты не понял, что я нарочно поставил вас на фланги… Ганнибал может еще раз оказаться правым.
Вообще, академик был явно в хорошем настроении. И не только в это утро. Он и сам не знал, с чего все началось, но чувствовал себя возродившимся. Вся внутренняя энергия, которая последние годы словно бы утекала в какие-то невидимые щели, сейчас вновь сконцентрировалась, чтобы найти выход в спокойных и уверенных действиях.
Когда Сашо ушел, Урумов позвонил Спасову. Хотя было еще только начало рабочего дня, ему ответил усталый, недружелюбный голос:
— У телефона Урумов.
— Какой Урумов? А, это вы, товарищ академик? Очень рад вас слышать.
И ничуть он не радовался, это было слышно по голосу. Свои любезные слова он произнес со скрытой досадой, впрочем скрытой не слишком старательно. Наверное, Спасов давно уже разговаривал так со всеми, кроме самого высокого начальства, разумеется. Почему это, черт побери, ему непрерывно звонят, почему опрашивают о том, что его вообще не интересует.
— Не могли бы вы принять меня сегодня? — спросил академик.
— Сегодня? Как раз сегодня, дорогой мой Урумов, у меня две иностранные делегации. Плюс один официальный обед.
На этом обеде он, верно, произведет самое лучшее впечатление. И главным образом, своим превосходным аппетитом. Но академик не стал высказывать вслух этого предположения.
— Как вам угодно, — ответил он. — Но боюсь, что разговор касается именно вас.
— Меня? — недоверчиво спросил Cпасов. — Почему именно меня?
— Так мне кажется.
— В чем же дело?
— Дело в некотором роде секретное, товарищ вице-президент. Но если вы действительно заняты, я могу поговорить и с кем-нибудь другим.
Ответ задержался только на секунду. И в эту секунду Урумов словно бы увидел племянника, который, расположившись в кресле, беззвучно ему аплодирует.
— Хорошо. Найду для вас окошечко, — сказал Спасов. — В три часа вам удобно?
— Вполне, — ответил Урумов и, не попрощавшись, положил трубку.
Он пообедал с хорошим, здоровым аппетитом, потом немного вздремнул на диване у себя в кабинете. Но проснулся вовремя, тщательно оделся и ровно в пять минут четвертого был у Спасова. Как всегда, в это время в кабинете царила сонная послеобеденная пустота, пепельница была чиста, кофе не пахнул, наверное, Спасов выдумал эти свои иностранные делегации. Но обед, несомненно, состоялся, глаза вице-президента подозрительно блестели.