Шрифт:
Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
Не спалось. Тихая летняя ночь бесчисленными звездами глядела в открытое окно душной и низенькой комнаты. Я тихо вышел из дому и побрел вдоль деревенской улицы, направляясь в сторону реки.
«Чом не ходышь ты до мене тиею улицею…» — дрожат, переливаются в тихом ночном воздухе звуки далекой песни. Большое село Виска и далеко раскинулось, а песня одинаково ясно слышна в самых отдаленных «кутках» его, и нет возможности определить, с какой стороны тянутся протяжные, за душу берущие звуки.
Доносятся звуки
А прямо против мельницы, на ступеньках которой сидит дед, по другую сторону реки, которая тихо плещется в крутых берегах, темным громадным пятном раскинулся старый запушенный сад. Привыкший к темноте глаз различает в нем остатки белых полуразвалившихся стен большого дома. Дом этот сгорел давно, очень давно, и старик священник говорил мне как-то, что с пожаром его связана какая-то трагическая история, которую помнят еще некоторые старики в селе.
Ввиду сомнительного бодрствования деда я прохожу мимо него, не здороваясь, но вот он приподнимает голову и глядит в мою сторону.
— Кто там?
— Здравствуйте, дед! — говорю я.
— Кто же это?.. А!.. Это вы, паныч! Что же это вы ходите ночью? Должно быть, до девчат подбираетесь? — Дед качает головой. — То-то молодость, молодость…
Я разуверяю деда в его предположениях и усаживаюсь с ним рядом. А ночь все так же глядит бесчисленными звездами с высокого неба, и все так же льются, бог весть откуда, звуки песни.
— Дед, — говорю я, обращаясь к старику, — как это сгорел ваш панский, двор? Вы, верно, помните?
— Двор панский?.. Да, было когда-то… давно было.
— Расскажите, дед!
Дед качает головой и достает из кармана тавлинку с табаком.
— Эге! Долго рассказывать, паныч! — говорит он, но по тону его голоса я вижу, что он и сам не прочь покалякать.
— Ничего, дед! Все равно спать не хочется…
— Ну, пускай будет по-вашему.
Дед, не торопясь, спрятал в карман тавлинку и начал:
— Давно это было, так давно, что и в селе нашем мало кто помнит теперь то время. Еще совсем малым хлопцем был я в эту пору. В доме этом жил пан наш Вишневский. У… богатый пан был! Таких теперь — я не знаю — и найдешь ли где-нибудь. Одних собак сколько держал, сколько народу при них было! Любил он охоту, и как выезжает, бывало, так просто посмотреть любо: как войско целое. Хорошо жил пан, и дом себе такой выстроил, что на всю округу, другого такого найти нельзя было: комнат — я думаю — до пятидесяти в нем было, и были они все высокие, вот как церковь наша!.. Может быть, и ниже немного были, да мне, малому, казалось так. Ну, сад еще при старом доме был такой же большой и старый, как вот и теперь. Так пан его по-своему устроил: баб каменных наставил в нем, фонтаны, беседки, пещеры устраивал. Дорожки желтым песком посыпали: нарочно песок за сорок верст из Коропчиной возили. Садовников одних было человек до тридцати, и главный был немец — Христиан Карлович. У него и я хлопцем служил…
Пан наш не всегда здесь жил. Прежде он в Петербурге служил, да за провинность какую-то его сюда прислали, и выезжать ему отсюда нельзя было. Говорили, будто убил он там кого-то. И похоже это, было на правду, потому что крутой нрав у него был. Чуть что — рассердится, и я не видел никогда, чтобы кто-нибудь сердился так: со злости, бывало, по земле катается,
Жил здесь по соседству, в Баландиной, князь один. Богатейший тоже человек был и лошадей, как и наш пан любил. Вот и заспорили они как-то о лошадях, у кого лучшие лошади. Заклад большой положили и задумали наперегонки ехать из города сюда же, в Виску, потому что дорога здесь широкая, ровная, — верст двадцать будет.
Зимою дело было. Долго паи собирался. Все с Софроном по целым дням лошадей они выбирали, пробовали. Ну, и выбрали, наконец, четверку, звери, а не лошади были, — вороные все, как одна…
Доволен пан — ходит, руки потирает:
— Что. Софрон, ты как думаешь: выйдут ли кони князя против нашей четверки?
— Куда! — говорит Софрон. — Таких лошадей у князя и не бывало никогда, и у деда его лысого не бывало!
Смеется пан:
— Далеко, значит, его позади оставим?
— Уж это непременно! — Смеется пан
…Послал к князю письмо, чтобы приезжал, значит.
Приехал князь. Сам маленький такой, и не видно его из шубы. Серые лошади у него были — тоже четверка; за саньми их привязанными вели.
Вышел наш пан на крыльцо, встречает князя, а сам все на серых поглядывает, видит — хорошие лошади. Зашли они с князем в дом. Глядим-опять бежит пан наш.
— Софрон! Софрон! Видел?
— Видел.
— Лучше наших? — Махнул Софрон рукой:
— Куда! Против наших лошадей далеко не выйдут! — Засмеялся пан, назад в комнаты побежал.
Целый день пробыл князь у нашего пана и ночь здесь ночевал. На кучерской Софрон с Кузьмой (так кучера князя звали) ознакомились. Друг дружке лошадей своих, сбрую показывали. После обеда лошадей ковать водили и наших, и княжеских, потому что была перед тем оттепель, да потом как хватило морозом, так дорога стала твердая, гладкая. И Софрон с Кузьмой сами глядели за тем, как лошадей подковывали.
В конюшне при лошадях и спали они в эту ночь оба. Уж много после, как дело то вышло, покаялся Кузьма — сказал, что ночью, как заснул Софрон, встал он тихонько и да у коренных наших по одному гвоздю из подков повытягивал и в другую сторону позабивал, — чуть-чуть в сторону, чтобы не сейчас, значит, хромать стали. И не то, чтобы ему князь говорил, а сам, значит, видел, что не выходят их лошади против наших.
Утром, чуть свет, прибежал пан, позвал Софрона:
— Ну что, Софрон. можно лошадей вести?