Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)
Шрифт:
Не на кровожадность, не на инстинкт современного дикаря работал я всю сознательную жизнь! А получилось так, что шел в общем русле… Получилось, что, прежде чем потерять весь остальной мир, я потерял своих близких.
«Берегись, черномазые!» — кричал Эдди, выезжая из-за угла.
В чем была моя главная в жизни ошибка? Почему я, стараясь уберечь от этого мира сына и жену, подвел их под роковую черту? Чем я лучше тех, которые орали и орут на весь мир: «Убей его»?
Эдди припарковал машину на узкой улочке в метрах пятистах или шестистах
Гастон Эрве, дежуривший на углу, подал условный знак. Машина мягко вырулила на середину улицы и сорвалась с места; она сразу давала скорость двести километров в час. Неизвестно, как оказался в ней рядом с Эдди его приятель Эрве.
«Смерть им!» — кричал, как рассказывают, Эдди.
Все остальное решилось в секунды.
Скорость гоночной машины была огромной. Никто не ожидал, что она появится вдруг на площади суда, где в оцеплении полиции разгружался тюремный фургон. Люди, которые были на площади, — обычные прохожие и полицейский кордон — вдруг ощутили стремительное приближение самой смерти, оглянулись, бросились врассыпную. Прямо на них неслась черная машина, на которой восседало нечто очень знакомое — с бледным лицом и длинными волосами, напоминающее оттиски старых гравюр, неотвратимо страшное, что заставило охрану броситься из-под наезжающих колес.
На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень; солнце залило площадь; оно слепило, раздражало, воодушевляло.
Первым вышел Рэм Эдинтон — дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами «ЭДДИ».
Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой; ее моментально раскупят; снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.
Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, — «убей его!». До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении Летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности — сделал шаг вперед, навстречу Эдди.
Стальной бампер опрокинулся, искорежил фургон, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн — трубач его оркестра и Эрнст Джонсон — ударник. Двое — черных,
Эдди, Эдди, что ты наделал?!
Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, «скорая помощь», репортеры, уличная толпа.
Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.
Никто не появился.
Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что «чертова дюжина» была наказана по заслугам.
Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.
— Привет, Бари! — прогремел сенатор из динамика. — Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?
Я объяснил, что состояние сына тяжелое.
— Ваш Эдди — кумир молодой Америки, национальный герой! — заявил Уилли. — Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.
— Он убийца невиновных людей, сенатор, — ответил я. Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина.
Для него теперь все предельно ясно: Эдди — убийца, Эдинтон — национальный герой. Уилли нахмурил брови.
— Ну, ну, бросьте вы. — Он оскалился в улыбке. — Отцы вечно недооценивают… Заявляю как официальное лицо: Эдди Бари — герой!
Он вдруг стал расстегивать рубашку.
— Смотрите, Бари! — На нем была майка с мчащимся автомобилем, длинноволосым водителем и зигзагообразными буквами «ЭДДИ». — Я советую носить ее каждому своему избирателю. Что скажете?
— Она стоит долларов двадцать?
— Тридцать пять.
— Тридцать пять… — тупо повторил я. — А жизнь штука дорогая.
— Хотите, пришлю личного врача? Дюжину врачей? — Уилли воспринял мои слова по-своему.
— Спасибо, сенатор, здесь неплохие специалисты. Рад был видеть…
— И еще один вопрос, Бари… Чисто дружеское размышление вслух…
Вид у Уилли был самый добродушный, пастырский.
— Слушаю вас внимательно, сенатор!
— Я знаю, у вас есть предсмертная запись моего старого приятеля Гешта…
— Да, есть. — Я насторожился.
— Надеюсь, вы поняли ее правильно?
— Совершенно верно! — как можно более тактично ответил я приятелю Гешта. — Файди был очень огорчен покушением на мою персону.
— Не совсем то… Не обижайтесь, Бари, за маленькое признание. — Он лукаво погрозил пальцем с экрана. — Дело в том, что Файди был безумно влюблен в вашу жену…
— Вы утверждаете, что он был единственным человеком в этом безумном мире? — спросил я.
— То есть как? — Уилли отпрянул от экрана.
— Любил и ненавидел… Есть ли смысл говорить об этом, сэр? — пожал я плечами. — Моя жена мертва.