Ноль три
Шрифт:
Надя молча склонилась и поцеловала меня в лоб, так поздравляя.
— Исходя из этих новостей, каковы мои планы? — спросил я.
— Надо подлечить вас, — ответила Людмила Владимировна. — Подержим недельки три. Как всех.
— Это всего лучше, как всех. Но вставать я могу?
— А береженого бог бережет?
— Обожаю поговорки. «Не пей воду из колодца — пригодится плюнуть». Надю мы, пожалуй, отпустим к страждущим?
— Да, Надя, иди домой и выспись, — сказала Людмила Владимировна и вышла из палаты.
— Да, Надя, иди.
— Вчера приходил. Я запретила навещать тебя. Ты спал. Было не до него.
— Но сейчас мне как раз до него.
— Он написал хорошую повесть?
— Нет, плохую.
— Ты скажешь правду?
— Это уж обязательно.
— Я вечером принесу еду.
— Ничего не надо.
— Я разберусь.
Странное было у меня чувство, когда я остался один. Умом я понимал, что должен радоваться: в сущности, здоров, угрозы дальнейшие — это только угрозы, и меня должна бы захлестнуть оглушительная радость, но был лишь слабый ее оттиск, скорее, приятное сознание, что можно помаленьку вставать и не чувствовать себя беспомощной колобашкой.
То есть я был именно тускл.
Потому что до этого мгновения все силы были направлены на то, чтоб не улететь напрочь, теперь же передо мной была не вообще жизнь, но конкретная, знакомая, со всеми ее подробностями и поворотами обстоятельств.
И потому я вправе был спросить себя — а что дальше-то? Как тащиться далее, если жить мне стало скучно? Да, везунчик, и еще какой, и скажи любому инфарктнику, что у него нет инфаркта, так он от радости в пляс пустится, а этот (я про себя) тускло пережевывает скудные соображения, капризничая при этом — принять ему или не принять неожиданный подарок судьбы. Ему милостиво сказали — живи покуда, так он еще сомневается, так ли хорошо будет ему жить. Нет-нет, не сомневайся, жить хорошо, чего там, жить замечательно.
Но снова это были лишь доводы тусклого ума.
Держась за тумбочку, я поднялся и подошел к окну.
А за окном сверкал зимний день. Внезапно ударил мороз, на земле, на деревьях, на крышах домов лежал глубокий снег. Голубое небо было подпалено солнцем, тугим, в малиновой разлитой короне. Снег разрезали красные полосы, и ровно струился в небо красный дым.
И, представить себе, я еще сомневался, хорошо ли жить на свете, не слишком ли тускло жить? Да, хорошо, хорошо, замечательно. Ну, как птичка. Особенно если ты беззаботен, как птичка — хорошая погода, хороший корм, вот ты и чирикаешь. Да, жизнь прекрасна, если у тебя ум птичий.
Да, странно человек устроен: несколько часов назад готов был отдать что угодно, только бы выйти отсюда, но сейчас почти здоров — и прочь прежние клятвы!
Вдруг пошло оживление — подготовка к обеду, все, кто мог ходить, воодушевились, стали доставать сетки и кулечки, потянулись к холодильнику да и пошли на обед.
Принесли еду и мне — кислые щи, котлету с гречкой
Тогда мне пришла в голову шальная мысль: я не истощен, болезнь моя не связана с пищей, так дай я поставлю на себе эксперимент — средних лет мужчина, временно бездельничает, так хватит ему казенной пищи или нет? Обоснованы ли повсеместные жалобы на скудость больничного питания? Такой экспериментатор выискался.
После обеда меня пришли навестить старший фельдшер Зоя Федоровна и Сергей Андреевич. Уже знали, что у меня инфаркта нет, потому обошлось без скорбных нот. Сергей Андреевич принес свежие газеты, не забыв указать мне, что именно следует почитать.
Потом пришел Павлик. И как же он был испуган. Что понятно — всегда здоровый папаша лежит беспомощный, в казенной одежде и небритый.
Совсем недавно он меня спросил:
— Папа, а кто лучше врач — ты или Пирогов?
Однажды по телику показывали боксера Стивенсона, так Павлик спросил:
— Папа, а ты этому Стивенсону отколешь?
И сейчас все-таки что-то осталось от его детских преувеличений, потому понятно потрясение мальчика. Кумир, вызывающий жалость, — это уже бывший кумир.
Коротко расспросив Павлика о его школьных делах, велел ему бежать домой.
И принялся ждать прихода Андрея. Да, волновался, это несомненно.
И в пять часов Андрей пришел.
И с испуганным видом переминался он у порога, искал глазами, где ж это умирающий учитель, я помахал рукой и улыбнулся, и на лице Андрея вспыхнула улыбка облегчения — учитель улыбается и ручками двигает, значит, не так плох, как говорили.
Сиротски присел на краешек кровати.
— Не бойся, Андрюша, у меня нет инфаркта. И мы сейчас поговорим о деле. Попробуем выйти в коридор. Здесь не разговоришься.
— А вам можно?
— Мне все можно.
Я взял с тумбочки чистую и глаженую полосатую пижаму.
— Выведешь меня. Больная старость опирается на трепещущую юность, — приговаривал я, надевая больничную форменку, — смычка прошлого с будущим, порока с добродетелью, седины в бороду с бесом в ребро, — все приговаривал я, и Андрей улыбался, понимал, что я готов к разговору.
Мы прошли в столовую. Нет, все-таки столовая — это слишком громко сказано. Мы прошли именно в то место, где принимают пищу.
Это обычный коридор отделения, но между уборной и телевизором есть некоторое расширение, что-то вроде зоба или мешочка, и вот в этом зобе или мешочке стоят столы, за которыми больные и кормятся. Вечерами здесь же смотрят телик, играют в домино, принимают гостей, словом, здесь-то и протекает светская жизнь отделения.
Мы сели за стол. Посетителей покуда не было, и нам никто не мешал.
— Итак, к делу, — призвал я. — Только скажи мне, Андрюша, ты рукопись уже снес?
— Да.
— А почему такая спешка?