Номах (Журнальный вариант)
Шрифт:
— Не кричи, — сухо отозвался Номах. — Разом не получится. В сенцы его.
Пленного, изогнутого полукругом, подвесили через подмышки в сенях.
Номах ушел на задний двор и, погромыхав по закутам, вернулся с большим двенадцатилитровым ведром и воронкой. Он сам принес в этом ведре воду из ближайшего колодца, сам высыпал туда порошок из мешка пойманного.
Пленный покачивался и наблюдал за приготовлениями с нескрываемой ненавистью. Он не сказал ни слова, только дышал
Номах размешал порошок сорванной во дворе веткой цветущей черемухи.
— Ты лучше не говори ничего, — сказал, вставая.
В рот пленнику вставили воронку. Номах взял в руки ведро, полное до краев прозрачным, будто и не мешали туда ничего, раствором.
— Ы-ы-ы! — завыл отравитель, осознав ужас своего положения.
— Воронку глубже! — скомандовал Номах.
Воронку прижали.
Дыхание пленного стало порывистым, глаза заметались мышами.
Номах принялся лить воду…
Когда пленный был мертв, Аршинов и Нестор вышли покурить.
— Что скажешь, Петр Андреевич? Не прав я?
Аршинов затушил окурок о стойку плетня.
— Прав, Нестор. Прав. Только почему сам?
— А кто?
— Ну, вон того же Задова привлекай. Почему сам? Ты ж не палач!
— Я, дорогой ты мой товарищ, тут и палач, и командир, и комиссар, и невинная жертва. И революция, она вся сквозь меня проходит. Вся до капельки. Со всей красотой и свободой своей. Со всей мерзостью и скотством. Вот так…
Месяц уплывал за горизонт, тускнели и плавились звезды, таял на востоке кристальный сумрак ночи, словно апрельский лед на реке.
— Если б я мог, я бы один всю черную работу революции на себя взял. Все убийства и всю жестокость. Сказал бы остальным: «Отойдите, не приближайтесь. Пусть один я в грязи и крови буду, а вы оставайтесь чистыми, вам еще новую жизнь строить. Без убийств, без смертей и жестокости».
— Не выйдет так, Нестор.
— Знаю, Петр. Знаю… — Номах отвернулся, вздохнул.
— Батька, в сенцы пока не ходить. Натекло там с этого. Пока уберем…
— Добро. — Номах потер рукой глаза. — Много натекло?
— Порядком. Порвалось, видать, там у него что-то. А, может, разъела его изнутра эта зараза. Уберем, батька.
— Давайте.
Лежа в саду под опадающими лепестками, Номах ворочал свинцово-тяжелой головой, то закрывал, то открывал глаза, смахивал с лица летящие лепестки, думал, правильно ли он все делает, и не находил ответа.
Где-то вдали зарядила плясовую гармошка…
СОН НОМАХА. СОЛНЕЧНАЯ СТЕПЬ
Снилось Номаху, будто идет он по залитой солнцем равнине, слушает песни жаворонков и кузнечиков, ветер обдувает его лицо,
В руках у Номаха тяжелый, будто кусок рельса, «льюис», на поясе колокольными языками висят пять гранат, по бедру бьет кобура маузера.
И знает он, что рядом, где-то близко совсем то ли петлюровцы, то ли немцы, то ли белые, то ли красные. Много их, и все, как и он, до самых зубов вооруженные. Ждет он с минуты на минуту их нападения, водит пулеметом по сторонам.
Солнце жарит немилосердно. Льет горячий пот из-под папахи, заливает глаза, разъедает их, будто кислота, но не может отереть пот Номах, руки заняты, потому лишь жмурится да, словно мерин от оводов, трясет головою.
Френч на нем покрыт сплошь соляными разводами, на спине темное пятно, ноги в сапогах горят огнем.
Жажда злобным зверьком терзает горло, ноют от многодневной усталости руки, ремни стянули грудь, будто обручи бочку, не продохнуть.
Плывет степь перед глазами, переливается цветами золота, брызжет светом в глаза…
Но он знает свое дело. Шагает вперед, ловит взглядом любое движение, готовый каждую секунду открыть огонь.
Нет врагов. Не видит их Номах. И от этого тревога его нарастает с каждым шагом.
Струится перед ним степь, большая и покойная. Будто и нет никакой войны.
— Здесь вы. Знаю, — твердит он, отряхивая пот с лица.
И вот из летнего знойного марева, словно в сказке, вырастает село.
Беленые хаты под ухоженными соломенными крышами. Крепкие плетни с крынками на кольях, широкие калитки.
Ходят селяне, чистые, белые, как молодые семечки подсолнуха.
И тянет по улицам хлебом и медом. Миром пахнет.
У колодца дед старый с бородой седой, то ли на Кропоткина, то ли на Илью-пророка похожий.
Остановился возле него Номах, поздоровался.
Дед веселый, лицо в солнечных морщинах.
— И тебе здорово, добрый человек.
— Белые есть тут, диду?
— Да тут все, почитай, белые. Аль не видишь?
— Я не про то. Военные есть?
— Так нет больше военных.
— Как нет? — удивился Номах. — Что ты брешешь, дед?
— Не брешу. Нет такой привычки. А военных нет, поскольку войны нет.
— Как? Что, ни петлюровцев нет, ни германов, ни красных?
— Нет, сынку. Никаких нет. Мир всюду. Не нужны боле ни черные, ни белые, ни красные. Никакие.
— Не может быть такого! — не веря, уронил ствол «льюиса» Номах. — Нет войны?
— Нету.
Номах огляделся вокруг, распахнув глаза.
— Что, мир?
— Мир, сынку.
— Да, ладно! — смеясь ответил.