Номер 16

Нэвилл Адам

Когда Отто Херндель заговорил о «пяти томах „Генезиса“ Макса Фердинанда Себальда фон Верта, крайнего расиста, сочинившего монографию об эротизме, вакханалии, сексологии и либидо», Эйприл окончательно потеряла нить рассуждений. Ее мысли перепрыгивали с предмета на предмет, время от времени возвращаясь к лекции, она пыталась сопоставить идеи немца с тем, что узнала о художнике из книги Майлза.

Эйприл прочитала о том, что юный Хессен был одержим вотанизмом [15] языческими культами и сектами хилиастов, [16] существовавшими в Австрии и Германии в девятнадцатом веке, их расистскими идеями, которые оказали влияние

на националистические настроения в Германии между мировыми войнами. Хессен, по-видимому, увлекался ими с той же страстью, с какой современные детишки отдаются року или рэпу. Майлз недоумевал, каким образом эти пристрастия привели Хессена к изображению трупов, примитивным гротескным наброскам химер, а также к омерзительному триптиху тридцатых годов с марионетками. Корни этого интереса следовало, без сомнения, искать в изучении Хессеном медицины.

15

Вотанизм (одинизм) — философское и религиозное течение, названное по имени верховного божества древних германцев Вотана (Одина).

16

Хилиасты (милленарии) — приверженцы религиозно-мистического учения о предстоящем на земле «тысячелетнем Царстве Божьем».

Но вот Херндель утверждал, что те рисунки Хессена являют «реакцию среднего класса на индустриализацию Европы». Они доказывают, уверял доктор, что художник предсказал и развитие в горожанине совершенной пассивности, и потерю контроля и воли, «какие мы наплютаем сефодня пофсеместно».

Его слова противоречили тому, что писал Майлз. Если верить немцу, Хессен в итоге высмеял собственные юношеские увлечения давними и редкими народными верованиями и признал, что они были всего лишь попыткой юного аутсайдера отойти от общепринятых норм. В точности так же, как и его погружение в ориентализм, гипнотизм и фашизм, все это было частью попыток отъединиться, отойти от существующего положения вещей, от той ужасающей силы, которую художник рассматривал в качестве антитезиса изначальной созидательности. И, как особо подчеркивал Майлз, в рисунках Хессена не чувствуется никакого влияния нацистского неоклассицизма или арийского фольклора. В его творчестве нет ничего идеалистического или мистического, оно полностью порождено запутанным, но блистательным воображением. Тем, что мерещилось автору в тенях, что смотрело на него из мутных окон заброшенных подвалов.

Майлз Батлер считал, что разочарование Хессена в нацистах и их оккультизме после возвращения из Берлина было колоссальным. Он зашел слишком далеко в исследовании субкультуры, но, когда реальность подступила вплотную, возненавидел ее. Хессен никогда не понимал антисемитизма и в своем «Вихре» отдавал должное иудейскому мистицизму.

Неудача Хессена в Германии и затем тюремное заключение знаменовали окончательный отрыв художника от общества, его идеалов и целей. И, несмотря на тяготы тюремной жизни, как предполагал Майлз, все, с чем экспериментировал Хессен до 1938 года, было всего лишь подготовительным этапом к воссозданию Вихря. Вихрь являлся источником не только вдохновения, но и ночных кошмаров, меланхолии и отчаяния. «Общество трагедии» — так называл его Хессен в четвертом номере журнала, который вышел с подзаголовком «Мир за пределами этого мира».

Эйприл с ужасом осознала, что если уж она способна вот так опровергать аргументы Отто Хернделя, значит, она запомнила слишком много о человеке, который наложил проклятие на ее двоюродную бабушку. Художник быстро превращался в нездоровое увлечение. Эйприл даже запросто могла процитировать то, что Хессен писал о Вихре, потому что его слова, как ни противно это сознавать, вторили записям Лилиан.

«Мне просто хочется погружать туда лицо. Погружать снова и снова. И рисовать то, что вижу там. Но по временам он сам показывается мне: проходит сквозь стены, мелькает

в смеющемся рте, в пустом взгляде, концентрируется в старых развалинах. Либо я подхожу к нему ближе, либо он приближается ко мне. Иногда я ощущаю его дыхание на затылке. И мои сны наполнены им, хотя мое сознание изгоняет его, поскольку обязано от природы сопротивляться подобным явлениям. Но он всегда здесь. Выжидает. Когда я оглядываюсь через плечо или быстро и рассеянно прохожу мимо зеркала, я замечаю его. А если я впадаю в прострацию, он прокрадывается в комнату, подобный странному темному зверю, явившемуся в поисках пищи».

Лекция длилась уже час с четвертью, и Эйприл присела на грязный пол за диваномю. Пока Отто Херндель выкрикивал имена из ритуалов призывания, какие проходили у художника с «неисменным успехом», у Эйприл начала кружиться голова. Измотанная жарой, нервным напряжением, удушливым и грязным городским воздухом, она вскочила на ноги, чтобы бежать, как только прозвучали последние слова монолога на плохом английском и раздались аплодисменты. Но Харольд нагнал ее раньше, чем она отыскала пальто.

— Уже покидаете нас? Нет, вы не можете… Мы же еще не поговорили о вашей бабушке. К тому же, если уйдете сейчас, пропустите самую интересную часть — толкования. Или, как мы обычно их называем, «упражнения сновидцев в комнате». Понимаете ли, «Друзья» делятся своей причастностью к видениям Хессена через пересказ снов, пережитых под впечатлением от его работ. Каждый старается найти его пропавшие картины через погружение в транс. «Друзья» прибегают ко всем возможным способам, чтобы ощутить присутствие Вихря.

— Правда? Просто поразительно. — Эйприл едва хватало сил выговаривать слова. — Но мне пора идти, у меня на вечер кое-что запланировано.

Харольд не слушал ее.

— Вы поймете, почему это так важно.

Посреди гостиной, стоило Харольду выкрикнуть приказ, взметнулись грязные руки желающих начать действо. Музыку выключили, болтовня стихла. Потрепанного вида человечек в уличной одежде, с белым, лишенным подбородка лицом и выпученными глазами первым вышел в центр комнаты.

— Я дважды возвращался в одно и то же место. Светлое, но освещенное искусственным светом.

Многие забормотали, соглашаясь. Или разволновавшись?

— И в мерцании желтых ламп я снова увидел закрытое тканью лицо. Высокая фигура с красным полотнищем на лице быстро шагнула вперед, ко мне, затем замерла и внезапно оказалась далеко. Это движение повторялось несколько раз. Потом я проснулся с таким ощущением, будто пережил сердечный приступ.

Не успел он закончить, как Харольд указал на юнца в армейских ботинках и тренчкоте.

— Я заперся в комнате и постился двое суток, лишив себя всякой визуальной стимуляции, за исключением «Триптиха с марионеткой номер четыре». И когда я заснул, то увидел фигуры над костром. Они были похожи на палки. Некоторые падали в огонь.

Публику снедало кипучее нетерпение. Люди не то чтобы презирали чужие сны, галлюцинации или наваждения, однако каждый явно считал, будто его опыт гораздо важнее.

— …я видел лица, полные ненависти. Черные и красные от гнева.

— …они походили на клоунов в грязных пижамах.

— …две женщины и мужчина, одетые по моде времен Эдуарда. Только на костях у них не было плоти. Я не могла проснуться и не могла сбежать от этих женщин, а они начали откидывать со шляп вуали.

— …стоя на четвереньках, забившись в угол подвала. Стены были кирпичные, сырые.

Страдая от жажды, Эйприл залпом выпила еще стакан вина. Это оказалось ошибкой: она давно не ела, и у нее сейчас же закружилась голова. А «Друзья» все бормотали, пересказывая обрывки кошмаров, которые преследовали их во сне и жутким образом влияли на дневную жизнь. Какой во всем этом смысл? В чем их цель? Душный застоявшийся воздух, жар от шерстяного костюма и безумные сюрреалистические видения гостей вынудили Эйприл снова шагнуть к двери.

— …зубы как у обезьяны. Глаза совершенно красные. Ног не было. Оно просто извивалось по опилкам.