Номер 1

Ивершенко Евгений

Я помылся, смутно сознавая, что, вероятно, это мой последний нормальный душ. Когда я закончил, один из братьев бросил мне какой-то сверток.

– Одевайся, – сказал он.

Это была одежда. Белый комбинезон на липучках и белые тапочки. Второй брат подошел ко мне, когда я оделся, грубо схватил за руку, задрал мне рукав и приложил мне к запястью какой-то прямоугольный металлический предмет. Тысяча игл вонзилась в запястье, проникая под кожу. На руке остался отпечатанный черной краской номер.

– Пациент номер один два три пять восемь. – Сказал он. Второй брат записал продиктованный номер в какой-то документ.

Затем меня повели по очередному коридору, по каждой

стороне которого через одинаковые промежутки располагались двери в палаты, запертые на ночь. Один из братьев держал меня, а второй открыл дверь одной из палат. Окон на двери не было, и заперта она была на три замка. Около пятидесяти коек, прижатых тесно друг к другу, так, что прохода почти не оставалось, были расположены в этой палате. До некоторых коек можно было добраться только по головам.

– На, – сказал первый брат, протягивая мне две пилюли и пол стакана воды.

– Что это? – Решился я спросить.

– Пей, – сказал второй брат тоном, не терпящим возражений. Я подчинился. – Теперь лезь туда. – Он указал мне на мою койку, стоящую почти у самой стены. Окруженная со всех сторон другими спящими пациентами, она была неприступна. Увидев мое замешательство, первый брат сильным ударом в ухо свалил меня на пол. Когда я поднялся на ноги, он повторил:

– Лезь.

Мне пришлось подчиниться. Я перебирался через завалы тел, то и дело, наступая в темноте на руки, на ноги или головы. Но ни звука я не услышал себе вдогонку, все они, накачанные лекарствами, крепко спали. Я упал на свое место, залез с головой под одеяло. Я впервые, с момента смерти Гарри остался в относительном одиночестве. Воспоминания нахлынули бурным потоком. Вскоре я почувствовал, что таблетки начинают действовать. Они постепенно уносили меня подальше от реальности, оставляя все тревоги и сомнения позади. Долгий-долгий сон без сновидений, дарующий отдых не только телу, но и душе поглотил меня.

Вам, скорее всего, интересно, почему я оказался в подобном месте, что было первопричиной, тем самым, что сработало спусковым крючком и обрушило лавину сумасшедших событий на меня и моих близких. Да, меня тоже мучает этот вопрос. Но гораздо сильнее меня мучает другое. Почему именно я оказался в центре этих событий? Что ж, вернемся к началу, не к самому началу, разумеется, ведь скучная, однообразная жизнь Оскара с самого рождения вряд ли кого-либо заинтересует. Пожалуй, начну с того момента, который я, оглядываясь назад, считаю самой первой снежинкой в последующей лавине. Все началось со слов.

Ты не тот, кем себя считаешь.

Ты не принадлежишь этому миру.

Взгляд затуманен. По лицу ручьем стекает пот. А в дрожащей и влажной руке у меня исписанный, мятый лист бумаги.

Твой мир не существует.

Реальность, в которой ты живешь, поддельна.

Твоя жизнь не принадлежит тебе.

Я не помнил, как я все это написал. Эти бессмысленные слова. Фразы. Предложения. Туман в голове не хотел рассеиваться, мозг не хотел говорить мне, когда, а самое главное, почему я (или кто-то еще) написал эту чушь.

Выбор, который ты делаешь каждый день – иллюзорен.

Все, во что ты веришь, не имеет значения.

Какое-то наваждение. Одержимость? Для кого я написал это? Или это послание для меня от меня самого? От моего сумасшедшего Альтер Эго. Уставившись в листок, читая снова

и снова эти бессмысленные предложения, я напрягал мозг, с каждой секундой все сильнее и сильнее, пытаясь понять хоть что-то.

Неожиданный хруст, нарушив тишину, вернул меня к реальности. Карандаш, который я нервно сжимал в руке, разломился пополам. Я медленно разжал пальцы, кости хрустнули. Стол, в том месте, где лежал мой кулак со сжатым карандашом, был мокрый. Соленая лужица растекалась от центра, где лежала моя рука, и тоненькой струйкой капала на пол. Я слышал всплеск каждой капли, низвергающейся этим соленым водопадом с высоты моего письменного стола на пол. Карандаш в руке набух и размяк от влаги и больше не годился для письма. Сколько же я просидел в таком положении?

Я скомкал исписанный лист и выбросил вместе с бесполезно разбухшими деревяшками в мусорную корзину под письменным столом. Корзина оказалась битком набита бумажными шариками. Я достал один из скомканных листов и развернул его. Он был исписан сверху донизу. Почерк был мой и в то же время это писал не я. Буквы скакали, не в состоянии оставаться на одной строчке, будто развлекались, прыгая на батуте, вверх-вниз, вверх-вниз. Одна и та же фраза повторялась вновь и вновь.

Твой выбор не принадлежит тебе.

Эта фраза не давала покоя, вгрызалась в мозг, не давая думать ни о чем другом. Я достал еще несколько листов, каждый из которых был испещрен одними и теми же повторяющимися абсурдными, не имеющими смысла предложениями:

Этот мир не твой.

Ты живешь не своей жизнью.

Ты – это не ты.

Я лихорадочно, один за другим, доставал листы из мусорного ведра. Одну за другой я разворачивал эти записки – записки сумасшедшего – написанные мной в страшном бреду. Все они были одинаковы. Не по форме, но по содержанию. Как будто я был одержим кем-то, или чем-то. Какая-то навязчивая идея. Я чувствовал, что в любое время она снова может завладеть мной, что я опять потеряю контроль. Я боялся, что в следующий раз все может не ограничиться простым переводом бумаги. Я боялся, что могу сломать что-нибудь большее, нежели карандаш. В своем трансе я мог натворить что угодно.

Я попытался встать. Ноги подкосились. Мышцы затекли от долгого сидения. Все ощущения ниже колен пропали, будто я всю ночь просидел, не двигаясь, в одном положении. Сколько же времени прошло?

Я растянулся на полу, вытянув ноги, позволяя крови беспрепятственно достигнуть кончиков пальцев, возвращая онемевшие конечности к жизни. Я почувствовал легкое покалывание, слабость и боль в ногах, когда попытался подняться. Я был рад этим ощущениям. Они говорили, что я жив. Они медленно возвращали меня к реальности.

Шатающейся походкой, держась за стену, я добрел до кухни, достал из шкафа стакан. Руки безжалостно тряслись, будто я был на последней стадии болезни Паркинсона, будто я в один день превратился в глубокого невротичного старика. Я открыл кран. Он пробурчал что-то недовольным утробным голосом, два раза отрыгнул небольшое количество воды мне в стакан и затих. Я осушил стакан в пол глотка.

В надежде найти что угодно, способное утолить жажду, я залез в холодильник. Отхлебнув молока из коробки, я с гневом отшвырнул его прочь. Кислое, свернувшееся молоко комками медленно стекало по стене, словно мозг, вышибленный выстрелом из дробовика в упор. На языке остался привкус гнили, заставляющий содержимое желудка начать свое восхождение вверх по пищеводу, подниматься к горлу и извергаться в судорожном порыве отвращения.