Номер с золотой визитки
Шрифт:
Даже в самом кошмарном сне мне не могла присниться прочно сложившаяся в данный момент реальность. Существовало множество причин ожидать именно такого развития событий, при котором совершенно невинный человек, просто оказавшийся не в том месте и не в то время, окажется жертвой, козлом отпущения и разменной монетой в войне, чьей сути даже не знает и потому не понимает. Предлагая свою помощь, я делал это в большей степени на всякий случай, а не в силу осознания того, что она действительно понадобится. Это меньшее, чем я мог ответить в качестве благодарности за однозначно спасение, ведь относиться к случившемуся как-то иначе просто неправильно, собственно, как и нарушать границы частной собственности в ходе взлома и незаконного проникновения. Но я должен был увидеть неравнодушного гражданина ещё раз, посмотреть на него уже при свете дня, выразить свою признательность, предупредить о возможных последствиях импульсивного вмешательства
И я сделал всё это, но одновременно и перешёл черту, которую переступать точно не следовало. Я говорю вовсе не о моменте, когда перешагнул через порог пустующей в тот миг квартиры. Мне нужно было удержаться во что бы то ни стало и не проходить дальше кухни, где я позволил себе чашку чая, потому что больше не мог терпеть сухость в обезвоженном горле. Я честно старался себя уговорить, мысленно твердя, что это неуместно, плохо и некрасиво во всех отношениях, но в конечном итоге вопреки всем недюжинным усилиям всё-таки не устоял и сам не заметил, как именно проигнорировал запретную черту и оказался в спальне. Говорят, любопытство сгубило кошку, но, несмотря на все подобные предостерегающие мудрые фразы, бурлящие в моей голове, сил противостоять ему и начисто отвергнуть у меня не нашлось. Я рассуждал, что хочу узнать лишь имя своей спасительницы, которое осознанно попросил мне не сообщать, ведь, пройди она мимо по своим делам и не поучаствуй в моей судьбе, Трэвис бы вряд ли остановился. Кто знает, был бы я тогда сейчас жив. Это служило неким оправданием прикосновению к стопке с письмами на тумбочке у кровати. Но дальше я уже и не пытался искать и подбирать адекватных и разумных объяснений своим действиям.
Мне вовсе не нужно было брать в руки расставленные повсюду рамки с фотографиями и тем самым погружаться в жизнь девушки и её семьи, но я рассмотрел каждую из них. Несколько эпизодов из детства, совместные снимки с наверняка родителями, датированные самыми разными годами, и изображения с молодыми людьми различного пола, которые могли быть как друзьями, так и просто коллегами по работе, а кто-то из них и парнем. Но особенно моё внимание привлекла фотография Кимберли с, как мне кажется, её отцом. Ему нашлось место и на фото, где вместе с ними была запечатлена и женщина, которая, скорее всего, приходится ей матерью. Лишь на последнем снимке на поясе мужчины было чётко видно кобуру, а он сам, по крайней мере, на тот момент по роду деятельности являлся никем иным, как полицейским. Всё объясняла говорящая сама за себя форма. Когда-то осуждённые не горят желанием лишний раз контактировать с сотрудниками органов охраны правопорядка и даже всячески стараются избегать данных встреч. Хотя я и сидел совершенно заслуженно и ровно за то, в чём был однозначно виноват, служащие в полиции всё равно не самые любимые мною люди. Чтобы найти Кимберли и узнать адрес, я воспользовался помощью вращающегося в этой же области человека, но Тео частный детектив, а не коп. В любом случае я не просил его составлении целого досье. Мне кажется, что я где-то видел её отца, но прежде, чем мне как следует удалось покопаться в своей голове и понять, не обманчивое ли это ощущение, звук возвращения Кимберли заставил меня бросить всё то, что я делал, и немедленно убраться прочь.
Она испугалась, едва увидела, как я появляюсь в коридоре, и почти вооружилась зонтом. Мне явно не удалось полноценно её успокоить и притупить её тревогу, вызванную нашим внезапным столкновением, и я, разумеется, ушёл, но даже в условиях спешки и впопыхах смог оставить свою визитку, впрочем, не особо рассчитывая на возможный звонок. Первое впечатление, оказывается, не всегда верно, так я ещё и имел неосторожность намекнуть, что девушка глупая, и показал себя не с лучшей стороны, когда лишь стремился напомнить об осторожности в наше время. И с чего бы ей в таком случае связываться со мной? Мои слова показались оскорбительными и унизительными, особенно учитывая тот факт, что на безрассудный и смелый поступок её толкнуло исключительно неравнодушие и неспособность пройти мимо творящейся несправедливости, а значит, в вынужденном проявлении отваги есть и моя вина.
Не находись я в том злосчастном переулке, Кимберли просто продолжила бы свой путь, куда бы он её ни вёл. Её претензии насчёт того, как именно я выразил свою благодарность, были довольно-таки оправданы, но теперь ничего из этого уже не имеет особого и первостепенного значения, ведь отныне мои руки в её крови, а сама Кимберли так и вовсе выглядит безжизненной и ушедшей. Спасаясь от Трэвиса, я залёг на дно частично в соответствии с его же переданными мне познаниями, но мне вообще не стоило сдаваться так легко. Я ни в коем случае не должен был уходить и оставлять её одну, не удостоверившись в том, что она будет в порядке. Если за квартирой следят, то меня срисовали ещё на подступах к подъезду
— Кимберли… Кимберли, вы меня слышите?
Увидев её ещё от двери благодаря попавшим в поле моего зрения ногам, облачённым в колготки бежевого оттенка, я склоняюсь над ней, распростёртой на полу гостиной в противоестественной для меня позе. С побагровевшими на кончиках в остальном каштаново-коричневыми волосами Кимберли по-прежнему неподвижна. Я не могу не понимать, что при внезапном улучшении состояния она, вероятно, придёт в ужас, почувствовав чужие прикосновения, но, тем не менее, вынужденно дотрагиваюсь до её шеи. В моей груди мгновенно теплеет, когда пальцы улавливают пульс. Слишком давно в силу разных причин не ощущая подобных эмоций и порой даже задумываясь, а жив ли я ещё, или все органы, отвечающие за их проявления, уже давно атрофировались, сейчас я почти пугаюсь охватившего меня облегчения. Находись я в вертикальном положении, оно бы подогнуло мои ноги и лишило моё тело опоры. Но в данный момент всё ограничивается потемнением в глазах, и вслепую мне приходится вытянуть руку вперёд, коснуться ею телевизионной тумбы, у которой и бросили страдать Кимберли, и опереться на всю поверхность ладони, лишь бы от эмоционального перегруза не рухнуть туловищем прямо на девушку. Голова немилосердно кружится, и я не различаю ничего вокруг себя. Но среди всей это неразберихи пронзительно ясно и неожиданно чётко нужный вектор для возвращения в реальность помогает найти осторожное и робкое, но яркое и убедительное прикосновение к задней части шеи. Распухнув свои до того прикрытые глаза, я оказываюсь оглушён предостерегающей от поспешных действий вспышкой, когда осознаю, что Кимберли пытается приподняться и сесть. Но она может быть травмирована, и в этом случае двигаться ей никак нельзя. Даже прежде, чем эта информация успевает превратиться в команду, исходящую из мозгового центра, моя рука уже останавливает, возможно, повреждённое тело, эффективно и плодотворно ограничивая его дальнейшие перемещения. Кимберли послушно замирает, находясь не в силах преодолеть моё сопротивление. В её взгляде возникает полнейшее недоумение, и, затратив некоторое время на поиск сбившегося под воздействием стресса дыхания, я наконец обращаюсь к ней:
— Не двигайтесь.
Мне уже известно, что, наверняка будучи во всех смыслах независимой, она не переносит, когда ей дают советы и в некотором смысле повелевают. Но, невзирая на это, мои слова определённо звучат не как просьба, а фактически содержат в себе приказ. Я со всей серьёзностью осознаю, что такой подход может быть снова воспринят в сугубо отрицательном ключе, однако этого не происходит. Неужели всё настолько плохо, что Кимберли совершенно не в силах кому-либо перечить? От бесстрашия и смелости во взгляде не осталось и следа, а пылающий огонь и жажда жизни в глазах будто потухли, и я словно задыхаюсь от ощущения толчка в грудь, вызывающего понимание, что всё это исключительно моя вина и ничья больше.
— Давно вы здесь?
— Не очень. А вы… вы как?
— Они… они уже были здесь, когда я пришла, и сказали… сказали, что вернутся завтра. Один из них так точно, — дрожащим голосом еле-еле выговаривает Кимберли, и при этом её зубы стучат друг о друга, пробуждая в ней воспоминания, которые, я думаю, она хотела бы забыть, а во мне тошнотворные ощущения в желудке, поднимающиеся и в пищевод, но я проглатываю их и концентрируюсь на ней.
— Постарайтесь забыть.
— Я… я не смогу…
— Прямо сейчас это, разумеется, невозможно, но со временем у вас всё получится, а пока вы должны кое-что сделать.
— Снова что-то для вас?
Неожиданно резко подняв свой взгляд с испепеляющей яростью в нём на меня, она, не моргая, смотрит в мои глаза, в глубине души, наверное, задаваясь вопросом, за что ей всё это. Я не отворачиваюсь и не отгораживаюсь от такого пристального взора, потому что он и эмоции в нём совершенно мною заслуженны. Уверен, она уже жалеет, что проявила сопереживание и участие. Но, что бы ни произошло дальше, теперь я никуда не уйду.
— Нет, для себя. Сделайте глубокий вдох и выдох.
— Да что даёт вам право опять мною командовать?
— Просто сделайте, как я говорю, и всё. Если будет больно, значит, внутренние повреждения не исключены. Если ничего такого вы не почувствуете, то я оставлю вас в покое.
Вздохнув, Кимберли наконец делает то, о чём я её и попросил. Её грудная клетка расслабленно приподнимается и опускается. В языке тела ничего не свидетельствует о зарождении болезненных ощущений. Мои догадки о том, что поводов для переживаний нет, подтверждаются мгновением позже.