Номер с золотой визитки
Шрифт:
— Я чувствую себя, как обычно, но они меня и не били.
— Засохшая кровь именно об этом и свидетельствует, да.
— По крайней мере, по животу и телу.
— А они это? Впрочем, неважно. Лучше скажите, можете ли пошевелить пальцами.
— Да, вполне.
— Тогда, думаю, всё хорошо. Нос также не выглядит сломанным.
— А откуда вы всё это знаете?
— Мой… мой отец был врачом, — обычно я не говорю об этом даже с теми, кого знаю не первый год, потому что вспоминать тот день и час, когда я стал сиротой, по-прежнему слишком больно. С тех пор уже минуло без малого шесть лет. Но какой-то причине в этот самый момент слова совершенно легко и без всяких раздумий слетают с моего языка. Тогда мне было двадцать. Совсем не маленький ребёнок. И, тем не менее, даже спустя всё это время я не чувствую себя оправившимся от потери. Говорят, что время лечит, но по моему скорбному, печальному и трагичному опыту это утверждение далеко не всегда является правдой.
— А кто он сейчас?
— А сейчас его нет.
— Простите… Мне не следовало спрашивать. Я сожалею.
— Вам не за что извиняться. Вы
— Но всё-таки я…
— Всё, правда, хорошо, и вообще нам лучше вернуться к вопросу вашего самочувствия.
— Я в порядке, и, знаете, я рада, что вы здесь. Спасибо вам за это.
— Но?
— Что «но»?
— Уверен, вы что-то недоговариваете.
— Вовсе нет. С чего вы взяли?
— Кимберли.
— А вы ведь правы. Простите за то, что я сейчас скажу, но всё это из-за вас. Конечно, я и сама влезла, и всё-таки вы всему виной. Избавьте меня, пожалуйста, от своих проблем. Разбирайтесь с ними сами.
— Так вот вы как теперь заговорили?
— Да, так, и вообще я вас больше не задерживаю.
— О чём вы говорите?
— Вы пообещали, что оставите меня в покое. Так вот, теперь, когда мы установили, что я цела, и мне не требуется медицинская помощь, в вашем дальнейшем присутствии нет необходимости.
— Ну да, конечно. А что, по-вашему, будет завтра?
— Я… я не знаю. Ещё не думала. Но мой отец полицейский. Он сможет меня защитить. Вам вовсе не нужно обо мне переживать. Вы вполне можете вернуться к своей жизни.
— Хотел бы я, но уже ничего не получится.
Я говорю слишком тихо для того, чтобы Кимберли услышала, одновременно обдумывая то, что её отец действительно тот, за кого я его и принял, и очевидно и по сей день остаётся верным однажды выбранному призванию. Для меня всё это не слишком хорошо. Встрепенувшись, она подталкивает своё тело вверх, занимая сидячее положение, в то время как моя правая рука по-прежнему выпрямлена с левой стороны от неё. Эмоции поутихли, градус напряжённости спал, и я не нахожу враждебности в карих с зелёными вкраплениями глазах, а обнаруживаю лишь усталость, отголоски страха и полнейшую растерянность, что наталкивает меня на мысль, что Кимберли не особо и хочет звонить своим родителям и посвящать их в возникшие у неё неприятности. Возможно ли, что они недостаточно близки? Или таким образом она просто желает их обезопасить? С чем бы это ни было связано, я думаю, что если бы она считала приемлемым данное действие, то ни за что не связалась бы с незнакомцем, который и навлёк на неё откровенную беду. Но я не в состоянии остаться, если меня только и делают, что прогоняют, и старательно отвергают так настойчиво предлагаемую поддержку. Нельзя что-либо делать насильно и против воли. Кимберли не нужны дополнительные проблемы, которые лишь будут расти в геометрической прогрессии в том случае, если я останусь. Ей просто необходимо преодолеть себя и переступить через ограничивающие причины, в чём бы они не состояли, и позвонить отцу. Довериться тому, кто точно сделает всё правильно и не навредит. Я же вовсе не тот человек, а клеймо судимого точно не прибавит мне очков в её глазах и в конечном итоге заставит посмотреть на меня, как на прокажённого, с чем я и по сей день периодически продолжаю сталкиваться. Придя в себя, я встаю и уже двигаюсь на выход и из комнаты, и из жизни Кимберли, когда до моих ушей доносится смутный всхлип. Это мгновенно заставляет меня обернуться, и я вижу закрывшую руками лицо девушку в попытке спрятать, вероятно, катящиеся по щекам слёзы. Но соответствующие звуки не утаить. Тяжело вздохнув, я возвращаюсь обратно, потому что, что бы о себе не думал, не могу никак иначе.
— Почему вы плачете?
— Потому что хочу привести себя в порядок, но даже не уверена, что у меня хватит сил добраться до ванной. Потому что мне страшно за свою жизнь. Потому что боюсь того момента, когда вы выйдете за дверь и больше не вернётесь. Потому что на самом деле мне больше не на кого положиться, ведь им просто нужны вы. Предполагаю, что вы в опасности, но сейчас это можно сказать и обо мне, и, хотя я вас совсем не знаю так же, как и вы меня, возможно, только лишь возможно, что нам стоит объединиться…
— Тогда что с вами не так? Откуда это неспособность признать свою нужду в помощи и попросить о ней?
— Я полагаю, что не люблю зависеть от кого-либо. Мне тут же становится неуютно, а приятного в этом мало.
— Что же нам тогда делать? — теперь понимая Кимберли и то, что движет ею по жизни, намного лучше, спрашиваю я, при этом, пожалуй, неосознанно протягивая свою руку. Жест не остаётся незамеченным. Девушка, смотрящая на меня снизу вверх ввиду того, что я стою, а она до сих пор сидит, переводит взгляда с моего лица на ладонь. Я будто слышу разрозненные мысли и колебания в них, пока всё не заканчивается первым всецело осознанным контактом кожа к коже, когда Кимберли опирается на мою ладонь и, немного покачнувшись, оказывается на своих двоих. Быть может, это и преждевременно, но, помимо тепла, передающегося от тонких по сравнению с моими пальцев, я чувствую ещё и доверие. Как преподнесённый дар, получить который уже и не ожидаешь, это ощущение лучше всего прочего окончательно убеждает меня остаться.
Глава четвертая
Мои ожидания по поводу себя же самой совершенно оправдываются. Я ощущаю подступающий дискомфорт, как только меня усаживают на бортик ванной, и смоченный водой ватный диск впервые касается моего лица, стирая кровь и запёкшиеся красные пятна отовсюду, где они только есть. Мне, и правда, не особо уютно, когда приходится вынужденно кого-то затруднять, и моё тело незримо, но очевидно и внутренне ощутимо превращается в сплошной комок нервов, пока Джейден… мистер Мур уверенно, как будто прежде делал это сотни раз,
— Вы ведь останетесь?
— Пока мы во всём не разберёмся. Обещаю.
Он кивает, и в результате того, как в ходе смены положения угол падения света на его голову становится несколько другим, подчёркивая болезненный и противоестественный оттенок кожи там, где залегли синяки, и обозначались рассечения, я впервые вижу всё это так близко. Мне никогда не доводилось общаться с избитым человеком, а если я и узнавала о том, как жестоки порой бывают люди, от своего отца и о конкретных случаях, с которыми он лично имел дело, приезжая на тот или иной вызов, то всё в любом случае иначе, когда ты сталкиваешься с жертвой лицом к лицу, а не узнаешь трагичные подробности произошедшего с ней из чужих уст. Наличие собственного опыта делает всё реальнее и ярче и заставляет тебя искренне сопереживать, а не делать вид, что ты действительно болеешь за пострадавшего человека. Что-то внутри меня вынуждает моё сердце сжаться от приступа внезапной эмоциональной боли. Джейден… мистер Мур пострадал уж точно никак не меньше моего, а пожалуй, даже больше. В мгновение, когда он, выкинув окровавленные диски в урну, вновь поворачивается ко мне, моя рука в некоторой степени непредсказуемо для всего моего остального тела оказывается на его левой щеке. Он вздрагивает то ли от неожиданности, то ли от того, что интенсивность даже осторожного прикосновения на данном этапе превышает болевой порог во много раз. В его глазах сменяется множество разных эмоций, но, как мне кажется, среди них преобладает удивление, и одно лишь это подозрение толкает меня на то, чтобы позволить ладони задержаться и изучить раны на ощупь. Они выпуклые и опухшие. Хотя я и понимаю, что мои касания ничего не изменят и их не исцелят, пока сама природа всё не исправит, отчего-то еле-еле нахожу силы оборвать физический контакт. Нужно лишь время, а для льда уже поздно, и всё-таки свой, наверное, не совсем безобидный вопрос я задаю лишь из лучших побуждений.
— Сильно болит?
— Нет. Нет, уже нет.
— У меня где-то должна быть заживляющая мазь. Я могу поискать, если хотите.
— Не нужно. А вот вы ею воспользуйтесь.
— Всё настолько плохо?
— Да, но не с вами. А со мной.
— Что такое? Вам нехорошо?
— Да нет. Просто я нехороший человек. Вот и всё.
— Почему вы так о себе говорите? Я не думаю, что…
— Можете просто дать мне лишнюю подушку? Я устал и хотел бы прилечь на диване, если вы, конечно, не возражаете.
— Нет, но… Вы не голодны?
— Вряд ли я смогу сейчас хоть что-то съесть, но спасибо. Подушки будет вполне достаточно.
— Хорошо, вы располагайтесь, а я всё принесу.
Вообще-то я хотела бы поужинать с ним, поговорить, узнать о нём ещё хоть что-то, возможно, попытаться стать его другом и понять, что он намерен делать завтра, и где в этот самый момент буду находиться я, ведь с работы по вполне понятным причинам, вызванным в первую очередь моим обликом, мне, скорее всего, придётся отпроситься. Но в его планы, очевидно, ничего из этого не входит, и мне не остаётся ничего другого, кроме как, ощутив мгновенную потерю аппетита, выделить ему постельное бельё. Я вхожу в гостиную с подушкой и с достаточно тёплым одеялом, гарантирующим то, что даже в самую промозглую осеннюю ночь мистер Мур ни за что не продрогнет. Он это первый объект, который я замечаю среди всей обстановки комнаты, которую ещё сегодня утром, готовясь к новому дню, знала, как свои пять пальцев. Теперь же благодаря его присутствию она совершенно другая. Именно на нём, опечаленном, унылом и кажущимся одиноким и неприкаянным, автоматически и сосредотачивается всё моё внимание. Это ощущается так, будто я жила во мраке, а он, пусть и незвано, пришёл и осветил мою жизнь, и, несмотря на то, что это имеет все шансы стать самым большим моим заблуждением, я ему доверяю? Не знаю, как и когда успела возникнуть эта опасная эмоция, но да, доверяю, что уничтожает всякую вероятность того, что я просто устрою его на ночлег и уйду к себе. Моя свободная правая рука касается его левой руки ниже плеча, и Джейден… мистер Мур вздрагивает, как будто от ожога, но, кратко обернувшись, как-то сразу же сникает в спокойствии, вот только я не верю в его искренность. Оно больше напоминает смирение непонятно с чем, и вся моя душа переворачивается в беспощадном страхе, не меньшем, чем если бы что-то чисто теоретически угрожало моей семье, и вполне способном начисто лишить меня последних крох спокойствия, но прямо сейчас я о себе не беспокоюсь. Это подождёт до лучших времён.