Нона из Девятого дома
Шрифт:
После паузы он сказал: «Знаешь, что хуже всего? Она плакала. Она и А. Оба плакали. В объятиях друг друга. Как дети. Они обгадились от страха. А я сидел там и ничего не мог сделать. Все, что я сделал, все, чем я был… и я ничего не мог».
Он надолго замолчал. Море облизывало песок. Волны слегка светились, хотя солнца никакого не было, только плотная желтая туча висела в небе.
Она поторопила: «И что ты сделал?»
Он сказал: «Ужасную вещь».
Она сказала: «А когда мы дойдем до той части, где ты меня ранил?»
Он сказал: «Скоро».
Она
И во сне он потер висок и сказал:
– Ты всегда так говоришь, Харрохак.
День первый
О Ноне – Табаско начеку – У города плохой день – Нона слушает сказку на ночь – Пять дней до открытия Гробницы
1
В конце никакого года она и правда много думала об этом. Человек, который присматривал за ней, нажал кнопку на диктофоне и сказал: «Старт».
Она зажмурилась и начала привычную скороговорку:
– Раскрашенное лицо надо мной. Я в безопасной воде – я лежу, наверное. Что-то давит на меня. Вода закрывает голову и стоит во рту. Поднимается до носа.
– Больно?
– Нет.
– Как ты себя чувствуешь?
– Мне нравится. Мне нравится вода, мне нравятся ее руки.
– Ее руки?
– Ну, они обнимают меня. Может быть, это мои руки.
Карандаш слышно царапал бумагу.
– А что насчет лица?
– Это лицо с рисунка.
Набросок, который они для нее сделали, тот самый, запертый в секретном ящике, куда складывают все самое интересное: сигареты, поддельные удостоверения личности и деньги, которые, по их словам, не были настоящими и их нельзя было использовать. Карандаш послушно бежал по странице. Сложно было не открыть глаза и не посмотреть на девушку напротив, поэтому она развлекалась, представляя, что увидит: загорелые уверенные руки на блокноте, склоненная над ним голова, заколотая в ожидании стрижки челка. Воображать было лучше, чем смотреть, потому что лампу никто не включил.
Она спросила:
– Что ты пишешь? – потому что карандаш продолжал двигаться. Большую часть времени текст был интересным, но порой встречались просто скучные описания выражения ее лица, типа: «0:24 – улыбнулась».
– Всякие мелочи. Продолжай, ты поздно проснулась.
– Можешь поменять мелодию будильника? Я уже способна спать под «Доброе утро, доброе утро».
– Конечно. Буду швыряться в тебя мокрой губкой. Думай дальше.
Она думала дальше.
– Руки крепко обнимают меня. Это точно ее руки.
– Ты ее знаешь?
– Может быть. Не уверена.
– Тогда почему «она»?
– Я не знаю.
– Что будет потом?
– Не знаю.
Долгая пауза.
– Что-нибудь еще?
– Нет. Все уже ушло. Прости, Камилла.
– Ничего.
Камилла Гект отжала кнопку с ярким и резким пластиковым щелчком. Это был сигнал, и она начала действовать. Правило гласило,
Жизнь червя-инвалида ее не смущала. Возможность одеться самостоятельно сама по себе была достаточно чарующей. В плохие времена ей приходилось помогать даже с ночной рубашкой, потому что она могла застрять в ней и покрыться потом от приступа клаустрофобии. Очень важно было, чтобы это не повторялось. За всю жизнь с ней случилось всего две истерики, но третья стала бы слишком унизительной. Она немного повозилась, застегивая жилет, но зато прекрасно справилась с песочной рубашкой с УФ-фильтром, даже манжеты застегнула, а это сложно. Если бы она ошиблась, ей пришлось бы снимать рубашку в ванной, в потоке желтого песка. Брезентовая куртка с застежками совсем ее не замедлила.
– Хорошо, быстро, – похвалила ее Камилла.
Она так устала от похвалы, что рухнула обратно на матрас.
– Буду делать растяжку, – поспешно объявила она, пока ей не приказали что-нибудь еще. Она подняла ноги, потянула носки на себя и, как ее учили, стала обводить ступнями пятна воды, видимые на штукатурке. Сырая зима уже закончилась, но огромное темное пятно в углу так и не высохло. Она говорила всем, что надо бы обратиться к хозяину дома, но ей отвечали, что тот, кому удалось хотя бы увидеть этого хозяина, уже заслужил золотую медаль.
Камилла не выразила ни одобрения, ни порицания, поэтому она сказала более решительно:
– Ноги прямо горят.
Она надеялась, что Кэм возьмет ее за лодыжки и потянет их вперед, пока ее колени не коснутся груди, а сухожилия не натянутся так, как будто сейчас лопнут со щелчком. Приятнее этого ничего в мире не было. Если бы ей по-настоящему повезло, Камилла помассировала бы ей икры, которые всегда болели от ходьбы, или даже спину, хотя это обычно случалось после тренировки. Но Камилла была занята своими записями и не обратила внимания на ее шевеления пальцами. Она даже повторила упражнение и сказала ей еще раз, погромче:
– Очень больно, господи.
– Надо ходить больше, – отозвалась Кэм не глядя.
– У меня судороги. Я не могу шевелиться.
– Значит, и в школу не пойдешь.
Она поняла, что проиграла.
– Да встаю я, встаю.
Чтобы подчеркнуть свои слова, она выгнула спину и вскочила, только чуть-чуть оттолкнувшись руками. Она много тренировалась и, когда смогла встать одним движением, была в совершенном восторге. Но Камилла сказала только:
– Не перенапрягайся. – И добавила совсем неприятное: – Посмотри, не надо Пирре помочь с завтраком?