Нонешняя сказка про Ивана-дурака
Шрифт:
Иван не понимал и половины того, что говорила Серебряная женщина, но самое главное все-таки уловил.
— Вы что, и у нас хотите то же самое натворить? — спросил он этак со строгостью.
— Нет, Иван, — отвечала женщина. — Вас мы не тронем. Мы просто изучаем, где только можно, другие формы устроения жизни, чтобы выбрать из них наилучшие. Ты, например, — хорошо сохранившийся представитель времен патриархальности. Наверное, в твоих генах еще остались тайны несознаваемого довольства и простых радостей, и нельзя допустить, чтобы все это пропало без продолжения. Мы ничего в тебе не повредим, а только исследуем…
Всякий дурак быстро умнеет, как только дело коснется его личных,
— Ты что это, мать честная, опыты собираешься надо мной производить? За лягушку меня принимаешь?
— Нет-нет, всего лишь безобидные и совершенно безопасные для тебя исследования.
— Не дамся я вам! — вскричал Иван и выхватил из-за пояса топор.
— Что это? — спросила женщина озабоченно.
— Русский топор! — грозно заявил Иван.
Третий, невидимый, зачастил: «Тревога… Тревога…Тревога…»
— Вот и про топор ты нам расскажешь. — Женщина все еще старалась оставаться приятной.
— Сперва я расколошмачу все эти ваши мигалки! — замахнулся Иван топором на широкую доску, на которой много было всяких лампочек и светлячков. Но тут рука его закостенела, а сам он весь вытянулся в струнку, под ногами вырезался в полу кружок аккуратный — и рухнул Иван в черную пустоту, где одни только звезды перед глазами играют или, может, из глаз летят. Падает он и не дышит, и сердца своего замершего не чувствует, и душа его — вот уж теперь действительно! — неизвестно где обретается и существует ли вообще. «Конец тебе, Иван-дурак! — понял он. — И всем сказкам про тебя тоже конец. Не будет больше таких сказок, раз не будет тебя самого…»
— Полетай, Иван, и подумай! — напутствовало его само небо… хотя и не поймешь, есть ли оно здесь вообще. Звезды-то и вверху, и внизу, и спереди светятся. Все они тут яркие, надраенные, как на праздник, и явно подмигивают Ивану, признавая его за товарища.
Летел он с поднятым над головой топором, поскольку рука у него так и оставалась в прежнем положении, и ждал теперь, когда и куда упадет. Потом стал замечать, что уже и не падает, а несется по прямой линии. То есть не совсем по прямой, но пологой, округло-пологой и вокруг чего-то большого и округлого. Пригляделся, прижмурился… Мать честная, да это же Земля-планета! Про нее, круглую, он слышал (хотя и не верил) еще в далеком своем детстве, когда в школу ходил. И был в той же школе красивый вертящийся шар на одной ножке — глобусом назывался. Все эти синие моря, зеленые долины и коричневые горы с пепельным оттенком, вообще, всё, что проплывало сейчас внизу, на том шаре в точности было обозначено и вот так же раскрашено.
«Летать-то что! — отвечал он на слова, которыми его провожали из летающего шара. — А вот как приземляться?»
Приземление ничего хорошего не сулило — ни на горы, ни в море-океан, ни на городские крыши. И тут, как полагается всякому христианину перед смертью, вспомнил Иван о Боге. Стал молиться:
— Господи Исусе, не дай погибнуть без времени дурню-грешнику! Матерь Божья, царица-заступница, спаси и помилуй раба твоего…
Слова эти вспоминались туго — забыл он почти все, как и многое другое из прежней своей жизни. Но зато пальцы правой руки сами соединились в щепоть: когда молятся, то и крестятся. Топор, понятное дело, из руки выпал, ибо не может человек, да и негоже человеку, совершая крестное знамение, держать в руке топор наточенный.
Перекрестившись, Иван продолжил свою самодельную молитву:
— Помоги мне, Господи, вернуться к дому своему. Искал я не знал чего, поверил не знал кому, хотя ничего мне, неразумному, и не надо было, кроме как жить-поживать в своей избушке, присматривать за животиной, содержать огород в
Не успел он припомнить и перечислить все, что на земле оставил, не успел подумать, о чем бы еще попросить Бога, где-то здесь по соседству живущего, как полет его заметно стал замедляться. Внизу родные заветные места обозначились. Большая дорога с бегущими по ней машинами, Дальняя поляна сенокосная, чаща лесная, а впереди-то, впереди-то…
Прямо с лету бухнулся Иван на копну сена, которую накануне в огороде сложил. Не убился, не повредился, даже и не охнул при падении, только головой помотал, поскольку сено за ворот рубахи попало и за ушами щекотать начало. Рядом с копной уже Полкан прыгает и повизгивает от своей радости, корова Пеструха развальчиво-грузно тащит под собой разбухшее до невероятности вымя, на крыше деревянный петушок вдруг-таки ожил, захлопал крыльями и вроде бы прокукарекал, а со двора настоящие, живые петухи и куры отвечать ему стали. Такой шум-гам на усадьбе поднялся, как будто тут ярмарка началась.
Хорошо стало Ивану, так хорошо, что, кажется, и в самом деле ничего ему больше не надо. Даже вставать с копны не хотелось, и он все в небо поглядывал и про себя прикидывал, действительно все недавнее было или же просто приснилось. На сон похоже вполне, а ведь не спал он, нет! Даже и не ложился на эту копну свою, и в голову это ему не приходило… И с чего бы такой переполох на усадьбе поднялся?
Неожиданно вспомнился Ивану дед его седогривый. Сидит бывало на завалинке и что-то говорит, говорит, сам про себя — и что ни попало. Часто повторял и такое: «Не в том чудо из чудес, как мужик с неба слез, а в том чудо из чудес, как мужик на небо залез». Раньше не понимал Иван, к чему это говорилось, а теперь все ясно стало. Выходит, что и прежде такое случалось: лазали мужики на небо! Старые люди врать не любили…
Все еще пребывая в сомнительном раздумье, сполз он с копешки, поправил ее, к дому двинулся. Полкан вокруг него кольца вьет, Пеструха сзади тащится и помыкивает, о себе напоминает, а когда к самому крыльцу подошли, рядом — бух! — и топор потерянный возвратился с неба. Да так ловко, что прямо в колоду воткнулся, на которой Иван рубил сухой хворост для печки.
Поднял Иван кверху голову, чтобы поблагодарить Господа Бога за чудесное свое возвращение, а там синева разлилась в тот счастливый час совершенно необыкновенная, неизречимая и впрямь божественная. Вроде бы ничего нового — и все небывалое, словно впервые увиденное. Солнце уже к закату клонилось, а играло так же переливчато, как разве что на Пасху на восходе играет. И никаких тебе шаров летающих, никаких женщин серебряных — один лишь покой над притихшей землею, одно лишь чистое свежее Небо от края и до края. Гляди на него — не наглядишься, молись — не намолишься, хотя бы и весь век проходил с запрокинутой головой. И ничего тут больше не скажешь, ничего не придумаешь…
Стал Иван на крыльцо подниматься, чтобы взять в сенях подойник, а навстречу ему красавица в старинной деревенской одежде и уже с подойником тем в руке. Улыбается, как лучшему другу, и говорит:
— Я сама подою, Ваня. Не мужское это дело, а наше.
— Ты откуда взялась-то? — спрашивает Иван, сильно дивясь и не менее того чему-то радуясь, хотя еще и не понимая по глупости своей, чему именно.
— Привела меня сюда тихая женщина, — отвечает красавица, — и сказала, что ты ждешь меня.