Норильское восстание

Грицяк Евгений

— Заходите! — крикнул нам надзиратель сразу после того, как Ширяев и Бейнер вошли в тюрьму.

— Мы пошли, так и не пробыв на свежем воздухе свои пятнадцать минут. Все шли попарно, а я, будучи один, шел последним. Когда уже все, кто шел передо мной, вошли из приемной в коридор, Бейнер остановил меня легким прикосновением руки и тихо шепнул:

— А ты, Грицяк, останься!

В одно мгновенье ко мне повернулось восемь вспотевших лиц. В их широко раскрытых глазах — испуг и молчаливое «прощай»! Я тоже смотрел на них и хотел всех запомнить. Сильней всего врезалось в память лицо терского казака Василия Цыганкова. Мы все словно окаменели. Наконец Бейнер

говорит: — Ну, хватит вам, идите в камеру!

Еще одно молчаливое «прощай» и коридорная дверь закрылась.

— Становитесь вот здесь, — сказал мне Бейнер, подводя меня к стене.

— Почему здесь? — подумал я, а не в молотобойке, где это обычно делается? Может, они хотят оставить следы своей работы именно здесь, на виду, для острастки другим?

Ширяев и Бейнер подошли к столу. Я не спускаю с них глаз. Мой мир сузился до этих двух помощников Смерти. Тут Ширяев упирается пальцем правой руки, в какую — то бумагу, которая лежала, открыто на столе и вопросительно смотрел на Бейнера.

— Только не бойся! — подбадриваю себя. — Ты знал, на что шел. Прими свою смерть, как подобает, как одну из неотвратимых фаз своего бытия. Сейчас самое главное — не дрогнуть!

Наконец, Ширяев вяло поворачивается, делает несколько шагов в сторону, садится на одну из трех ступенек, ведущих к его кабинету, опирается локтями на колени и опускает голову на руки. Бейнер тяжело садится в кресло возле самого стола и так же отпускает голову. Оба сидят молча, напряженно.

А я тем временем ушел в прошлое и за считанные мгновения увиделся со своими родными и друзьями, снова пережил особо памятные события моей жизни.

Вот мне тринадцатый год. Я медленно, еле переставляя ноги, прохожу возле дома О.В. Почему-то очень хочется видеть ее. А она уже влезла на плетень и весело улыбается. Поравнявшись с нею, я смущаюсь и иду дальше ускоренным шагом. Будто я сюда просто так пришел, невзначай!

А вот незабываемое 13 апреля 1944 года. Меня впервые арестовывают в соседнем селе Пидвысока «ястребки» с двумя представителями городенковского МГБ. Они подводят меня к хате Василя Навчука, приставляют к стенке, нажимают на грудь стволами карабина и револьвера и пристают:

— Ну, где был? Говори!

А дальше я — боец Красной Армии и принимаю участие в самой большой и самой бессмысленной в истории человечества войне, где с обеих сторон миллионы людей положили свои головы не за свободу, не за справедливость, а за свой собственный гнет и свой собственный способ самоуничтожения, не за демократию, а за красную или коричневую диктатуру, не за народ, а за его тупых и кровавых тиранов!

Завершается цикл воспоминаний сном, который я видел накануне моего второго ареста: где-то я перехожу по мосту с правого берега реки на левый. Вдруг вижу — за мной гонится Смерть с белым платком на черепе и с косой в костлявых руках. Я убегаю, а она меня догоняет. Вот я уже бегу по берегу и снова взбегаю на мост. Смерть все еще стремиться достичь меня, не прекращает своего бега. Но взбежав на мост в третий раз, я подумал, что из моего побега ничего не получится, что я в конце — концов устану, и тогда Смерть догонит меня и легко прикончит. Лучше буду бороться с ней, пока еще не выбился из сил. И вот посреди моста я вдруг поворачиваюсь к ней лицом и становлюсь в боксерскую позицию. Смерть усмехается и легкомысленно подбегает ко мне поближе. Я начинаю дубасить ее по сухим белым ребрам. Смерть разворачивается и удирает…

Наконец, Бейнер зашевелился, тяжело вздохнул и, подняв голову, вопросительно смотрит холодными жестяными глазами

на Ширяева. Тот тоже поднимает голову и, тяжело вздохнув, склоняет в сторону, пожимает плечами и разводит руками, словно говоря:

— Не знаю, делай, что хочешь.

Бейнер поднимется с кресла, выпрямляется. Его высокая худая фигура со скуластым лицом и впалыми щеками напоминает мне мою Смерть.

Наконец Смерть-Бейнер идет уже ко мне. Я стою тихо и спокойно.

Теперь приемная тюрьмы, Ширяев, Бейнер и я сам — все это стало для меня только тенями, а не живой реальностью. Мне казалось, что все это уже давно произошло, а теперь я только это все вспоминаю. Вся эта сцена казалась мне только продолжением цепи моих предыдущих воспоминаний. Реальный мир для меня больше не существует, все — иллюзия!

Но Бейнер почему-то не вынимает из кобуры пистолет, а достает из кармана ключ, открывает коридорную дверь, велит мне идти вперед. Я иду, он — вслед за мной.

Мне уже не раз приходилось слышать, что некоторые исполнители смертных приговоров не могут сделать свое дело, когда жертва смотрит им прямо в глаза. То ли они боятся, что эти страшные глаза будут будить в них укоры совести, а может их раздражает истерика, в которую впадают некоторые люди в свой предсмертный час — не знаю. Но я много раз слышал, что во многих тюрьмах смертные приговоры исполняются выстрелом в затылок, когда узник идет по коридору и не видит, что происходит сзади него. Среди заключенных Норильска было распространено мнение, что именно таким образом в этом коридоре окончили свой жизненный путь многие люди.

Но мне выпал иной жребий. Когда я сравнялся с дверью своей 12-й камеры, Бейнер остановил меня, открыл дверь и снял наручники. Я вошел в камеру и стал у порога.

Мне хотелось побыстрей лечь и обо всем забыть, но к нарам, где лежали люди, не хотелось приближаться. Я ушел в правый угол, где стояла большая параша, сел на ее широкую круглую крышку и, подтянув колени к подбородку, впал в забытье. Я уже не хотел видеть или слышать людей. Я лучше зарылся бы как-нибудь глубоко в землю, чтобы туда не могли проникнуть ни звуки человеческой сцены, ни даже свет дня. Я жаждал полного одиночества, тишины и мрака; я даже хотел забыть самого себя и впасть в забытье…

Мои сокамерники, наверное, понимали мое состояние и не трогали меня никакими расспросами. Они лежали на нарах напряженно, молча.

Нерешительность исполнителей моего приговора мы объясняли потом тогдашней неустойчивостью в верхах.

VII. Снова этап

6-го сентября нам неожиданно велели готовиться к этапу и начали нас перегруппировывать. Меня перевели в какую-то большую камеру, где было уже много назначенных в этап заключенных. Набрав таким образом 34 человека, нас вывели во двор и проверили по списку. Закончив проверку, офицер объявил:

— Вы будете ехать в третьем вагоне. Старшим вагона назначается заключенный Грицяк.

Обычно старшими в вагонах назначали тех, кто имел минимальные сроки заключения и хотя бы в какой-то степени пользовался доверием администрации. Обязанности старшего по вагону унижали заключенного в общем мнении, хотя практически никакой роли в охране этапируемых заключенных он не играл.

У меня был максимальный срок наказания 25 лет. К тому же своим поведением в лагере я никак не заслуживал ни малейшего доверия администрации. И все-таки вопреки здравому смыслу и установленному порядку меня назначили старшим.