Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Шрифт:
– Тк языка-то нет, тк нет ведь, – забормотал председатель.
Кедрин усмехнулся, повернулся к Мокину:
– Вот ведь, Ефимыч, как у нас. О плане трепать да обещаниями кормить – есть язык. А как до дела дойдёт – и нет его.
Мокин понимающе кивнул, сплюнул окурок и крикнул Тищенко:
– Ну что торчишь там, балбес? Слезай!
– Тк горит ведь…
– Мы что, слепые, по-твоему? Слезай, говорю!
Тищенко стал осторожно спускаться по лестнице.
Мокин тем временем подошел к большому деревянному щиту врытому в землю рядом с каланчой. На щите висели
– Ишь понавешал, – угрюмо пробормотал Мокин, поднатужился и вытащил из двух колец огнетушитель.
Кедрин подошел к щиту, брезгливо потрогал облупившиеся доски, вытер палец о пальто.
Тищенко, спустившись на землю, нерешительно замер у лестницы.
– Щас спробуем технику твою. – Мокин перевернул огнетушитель кверху дном и трахнул им по ящику. Послышалось слабое шипение; из чёрного, обтянутого резиной отверстия полезли пузыри, закапала белая жидкость. Мокин повернулся к Кедрину, в сердцах покачал головой:
– Вот умора, бля! Тушить, говорит, пойду! Он этим тушить собрался!
Секретарь сердито смотрел на шипящий огнетушитель:
– А потом объяснительная в райком – средств нет, тушить было нечем. И всё шито-крыто. Сволочь…
Тищенко съёжился, крепче ухватился за лестницу.
Внутри огнетушителя что-то мягко взорвалось, он задрожал в руках Мокина, из дырочки вылетела белая струя, ударила в щит и опрокинула его.
– Во стихия, бля! – ошалело захохотал Мокин и, с трудом сдерживая рвущийся огнетушитель, направил его на замершего Тищенко. Председатель упал, сбитый струёй, загораживаясь, пополз по земле.
– Смотри, Михалыч, вишь, закрывается! – кричал Мокин, поливая Тищенко. – Закрывается! Стыдно, значит, ему! А?! Ох как стыдно!
Струя быстро стала слабеть и вскоре иссякла. Мокин поднял огнетушитель над головой, размахнулся и с победоносным рёвом метнул в стойку каланчи. Стойка с треском сломалась, вышка дрогнула. Мокин удивлённо заломил кепку на затылок:
– Во, Михалыч, как у него понастроено. Соплёй перешибёшь!
Тищенко – мокрый, выпачканный землёй, стонал, тыкался пятернями в скользкую глину, силясь приподняться.
Секретарь брезгливо посмотрел на него, чиркнул спичкой, прикуривая:
– Ну, соплёй не соплёй, а голыми руками – это точно.
Он шагнул к вышке, схватился за стойку и начал трясти её. Мокин вцепился в другую. Вышка заходила ходуном, с крыши полетели доски, посыпалась труха.
– Ну-ка, Михалыч, друж-ней! Друуж-ней! – Мокин уперся ногами в землю, закряхтел. Раздался треск – стойка Мокина переломилась, и каланча, едва не задев председателя, медленно рухнула, развалилась на гнилые брёвна.
– Ну вот и проверили на прочность, – тяжело дыша, проговорил Мокин. Кедрин вытер о полу выпачканные трухой руки, прищурился на громоздящиеся брёвна.
Председатель стоял, опустив мокрую голову. С мешковатого ватника капала грязь и вода.
Кедрин сунул руки в карманы:
– Ну что, брат, стыдно?
Тищенко ещё ниже опустил голову, всхлипнул.
– Даааа. Дожил ты до стыда
– Пятьдесят шестой, – простонал председатель.
– А ума – как у трёхлетнего! – Мокин, склонившись над макетом, что-то рассматривал.
– Точно, – сощурившись, Кедрин выпускал дым, – и кто ж тебя выбрал такого?
– Нннарод…
– Народ? – Секретарь засмеялся, подошёл к Мокину: – Ну как с таким говорить?
– Да никак не говори, Михалыч. Оставь ты этого мудака. Лучше мне помоги.
– А что такое?
– Да вот недолга. – Сдвинув кепку на затылок, Мокин скрёб плоский лоб. – Не пойму я одного. У нас каланча со щитом упали, а тут они – стоят себе целёхоньки. Что ж делать?
Кедрин присел на корточки, наморщил брови.
От крохотной каланчи на крашеные опилки падала треугольная ребристая тень. Рядом стоял красный щит. На нём можно было разглядеть микроскопический огнетушитель, багор, топор и даже черенок лопаты.
Кедрин долго сидел над планом, задумчиво попыхивая папиросой, потом порывисто встал и по-чапаевски махнул рукой:
– А ну-ка вали их, Петь, к чёртовой матери! Молиться на них, что ли?
– Точно! – Мокин нагнулся и щелчком снёс сначала каланчу, потом щит. Красный огнетушитель запрыгал по макету, скатился на полированную поверхность реки.
– А вот тут мы тебя и к ногтю, падлу! – ощерился Мокин и ловко раздавил его выпуклым прокуренным ногтем.
Кедрин бросил окурок, сплюнул и посмотрел через поле.
Правление горело. Клочья жёлтого пламени рвались из окошка и двери. Вокруг домика стояли редкие зеваки.
– Ну вот, годится, – Мокин подхватил под мышку ящик, – теперь можно и дальше. Пошли, Михалыч?
– Идём, Петь, идём. – Кедрин хлопнул его по плечу и мотнул головой понуро стоящему Тищенко:
– Иди вперед, пожарник…
Председатель послушно поплёлся, с трудом перетаскивая обросшие грязью сапоги.
Возле мехмастерской они столкнулись с босоногой бабой и двумя небритыми, пропахшими соляркой мужиками.
Баба загородила Тищенко дорогу:
– Петрович! Чтой-то там горит-то?
– Правление, – сонно протянул председатель.
– Да неуж?
Тищенко молча отстранил её и зашагал дальше. Но баба засеменила следом, поймала его грязный рукав:
– Да как же, ды как… правление?! Загорелося?!
– Загорелось…
– Оооох, мамушка моя, – пропела баба и прикрыла рот коричневой рукой. Тищенко вздохнул и побрёл по дороге. Мужики оторопело смотрели на него – мокрого, сутулого и грязного. Баба охнула и, часто шлёпая босыми ногами по грязи, снова догнала его:
– Да как же, Петрович, мож, оно не само, мож, поджёг кто, а?
– Отстань…
– Чо ж отстань-то? – Она растерянно остановилась, провожая его глазами. – Кто ж поджёг правление?
– Он сам, живорез, и поджёг, – проговорил Мокин, обходя бабу.
Кедрин шёл следом.
Баба охнула. Мужики удивлённо переглянулись.
Кедрин повернулся к ним и сухо проговорил:
– Вместо того чтоб глаза пялить – шли бы пожар тушить. А кто поджёг и зачем – не ваша забота. Разберёмся.